Владислав Ходасевич и его "дзяд" Адам Мицкевич - Джулиани Рита

Рита Джулиани

Владислав Ходасевич и его "дзяд" Адам Мицкевич

Ни одного зарубежного поэта не переводили в России столько, сколько Мицкевича. Порой он превращался в объект настоящего культа — например, для его переводчика Николая Семенова (1823–1904). И ни один русский поэт не может похвастаться такой тесной связью с великим польским поэтом, как Владислав Ходасевич. Множество нитей соединяют их — внешние житейские обстоятельства и внутренние переживания, странствия души и скитания тела.

У обоих отец был поляк, а мать еврейка, оба страстно увлекались литературой и учились на филологическом факультете (один в Вильне, другой — в Москве), оба скончались в эмиграции, не предугадав поначалу бесповоротности своего изгнанничества. В эмиграции оба постепенно перешли от поэзии к прозе: литературной критике, эссеистике и журналистике. В довершение всего они приходились друг другу дальними родственниками по боковой линии. К этим внешним обстоятельствам добавим, что Ходасевич много переводил Мицкевича, составил антологию его поэзии и написал о нем целый ряд работ. К сожалению, настоящее исследование обречено остаться неполным: свыше трехсот литературоведческих статей русского писателя до сих пор не собраны, некоторые из них нам просто неизвестны.

Владислав Фелицианович Ходасевич был поэтом, литературоведом, критиком, мемуаристом, переводчиком. Родился он в Москве 16 (28) мая 1886 г. последним из шести детей. Его отец Фелициан Иванович (1835–1911), которому в то время уже исполнилось пятьдесят два, был сыном польского дворянина (литовского происхождения), участвовавшего в восстании 1830–1831 гг. и заплатившего за революционные увлечения бегством (1833), потерей земель и имущества (БП. С. 6). После изучения живописи в петербургской Академии Художеств Фелициану Ивановичу пришлось отказаться от карьеры художника и посвятить себя искусству фотографии. Сперва он работал в Туле, где сделал несколько фотопортретов семьи Толстого, а потом открыл первый в Москве магазин фотопринадлежностей (именно он начал распространять в России продукцию фирмы «Кодак»). Сын с нежностью вспоминал отца в лирическом стихотворении «Дактили» (1927–1928).

Мать поэта Софья Яковлевна (1844–1911) была дочерью русского еврея-выкреста, Якова Александровича Брафмана (1824–1879), известного публициста, принявшего православие, автора антисемитских произведений, среди которых «Книга Кагала» (Вильно, 1869) и «Еврейские братства» (1888). Он состоял в Императорском географическом обществе, а Александр II пожаловал ему дворянство. Софья Яковлевна выросла вне стен отцовского дома, детство и юность она провела в Литве, в семье князей Раздвиллов, которые окрестили ее по католическому обряду и воспитали в католической вере. Была она ревностной и страстной католичкой, нежной и любящей матерью, постоянно дрожавшей за слабое здоровье Владислава, которого родила в сорок два года. В семье она была хранительницей польских и католических обычаев («Мама! Молитва, любовь, верность и смерть — это ты!» — «Дактили»). Некоторые российские исследователи незаслуженно умаляют значение материнского влияния на поэта — в том, что касается его отношения к Польше и католичеству. Между тем о влиянии Польши говорят и поэтические произведения, и эссеистика Ходасевича, а воспоминания близких поэта — таких, как Н. Берберова и Ю. Терапиано — свидетельствуют о его тесной связи с католичеством.

Впрочем, о своих семейных корнях лучше всего рассказывает он сам в автобиографическом отступлении в одной из статей 1935 г., которое, как ни странно, ни разу не цитировалось в работах о Ходасевиче:

«Мой отец родился ровно сто лет тому назад, в 1835 году, в том самом Новогрудке, который был родиной Мицкевича. По семейному преданию, предки мои были в дальнем родстве с Мицкевичами. В отцовских бумагах я не нашел подтверждения прямому родству, но несомненно, что оба рода принадлежали к одному шляхетскому гнезду и знаменовались общим гербом. Отец мой рано покинул родину, добрался до Петербурга и поступил в Академию Художеств, где был учеником Бруни и товарищем Перова, с которым они вместе и голодали. Окончив Академию, отец поехал в Вильну, но там прожил недолго и, женившись, окончательно перебрался в Россию: сперва в Тулу, где родились все мои братья и сестры, а потом в Москву.

В России мои родители обжились прочно <…> При всем этом оставались они горячими польскими патриотами, знакомство водили по большей части с поляками и весьма огорчались тем, что дети, обрусевшие окончательно, не разделяли их чувств. Все их надежды сосредоточились на мне, как на младшем, из меня мечтали они сделать поляка и отчасти старались меня отделить от других детей, благо был я много моложе. Говорили со мной по-польски, покупали мне польские книжки, по воскресеньям возили в польскую церковь. Однако, имели неосторожность отдать меня в русскую школу, потом в гимназию — и, разумеется, мало помалу мечты их рушились»

Любовь Ходасевича к Польше и Мицкевичу навсегда останется связана с образом матери и с первыми детскими воспоминаниями — об о. Овельте, настоятеле польской церкви Св. Петра и Павла в Милютинском переулке в Москве (KT. С. 255-256), и католическом обряде, навсегда запечатлевшемся в памяти Ходасевича (как в памяти другого русского писателя польского происхождения — Юрия Олеши ). В 1911 г. Ходасевич лишился обоих родителей; долгое время поэт не мог писать ни о них, ни о своих детских годах. В автобиографии «О себе» (1922) точкой отсчета, с которой он начинает рассказ о своей жизни, Ходасевич выбрал 1916 г. Лишь с 1927–1928 гг. воспоминания детства начинают проскальзывать в его поэтических произведениях и, все чаще и ярче, в его мемуарах.

Польский был для Ходасевича вторым родным языком; нет ничего удивительного в том, что именно с него он и начал переводить. К сожалению, исчерпывающий свод переводов Ходасевича до сих пор не собран: перечень своих поэтических переложений он стал вести только с 1912 г., а сведения о более ранних, в том числе и прозаических текстах страдают неполнотой. В десятые годы он переводит для серии «Универсальная библиотека» поэзию и прозу с французского, английского, армянского, латышского, финского, еврейского, польского. К работе его подталкивала нужда, и нередко он переводил без особого увлечения (что заметно по тону его писем к Б. А. Садовскому ). В антологии «Мастера художественного перевода» из серии «Библиотека поэта» (1997) Ходасевич представлен двумя переложениями с еврейского. В Израиле эти переводы считаются образцовыми, недавно они были переизданы отдельной книгой.

В 1910 г. он переводит только что вышедший роман «Марина из Грубаго» — первую часть дилогии «Легенда Татр» К. Тетмайера (1865–1940), а в 1912 г. — вторую книгу («Janosik Nedza-Litmanowski»). В списке фигурируют два романа Г. Сенкевича — «Семья Полонецких» (1895) и «Меченосцы» (1900), изданные по-русски в шестнадцатитомном «Собрании сочинений» Сенкевича (1914) (первый роман включен в VIII том, второй — в XII — XIII тома). Помимо этого, Ходасевич переводил на русский прозу («Мефистофель и другие рассказы») К. Макушинского (1884 — 1953). В автобиографической заметке 1920 г. (по сути, представляющей собою просто curriculum vitae) среди прочих публикаций Ходасевич упоминает «около 15 томов переводов (с франц. и польского)». О его поэтических переводах мы знаем больше. Первая работа, опубликованная в 1910 г., — «Иридион» З. Красинского. В конце 1914 — начале 1915 гг. Ходасевич публикует свои переводы трех патриотических стихотворений Э. Слоньского (1872–1926): «Та, что не погибла…» (1914, «Ta, co nie zginela…»), «На пепелищах» (1915, «Na zgliszczach») и «Все шли из туманной дали…» (1915).

15 (28) декабря 1914 г. Ходасевич писал Георгию Чулкову:

«Вы мне советуете переводить польских поэтов? Я уже подумал об этом, но, поразмыслив, понял: 1) поэтов в Польше ровным счетом три: Мицкевич, Красинский, Словацкий. Первый переведен, да и слишком труден для нового перевода, который должен быть лучше старых, — а стихи Словацкого и Красинского определенно плохи. У Словацкого хороши трагедии, да и то не так хороши, как принято говорить; лирика же его скучна, риторична и по-плохому туманна. Стихов Красинского не хвалят даже поляки, а у них все поляки — гении. 2) Ну, хорошо, кое-что найду, переведу. А читать не станет никто. Впрочем — еще пороюсь, подумаю»

Поражает нелицеприятное суждение о поэзии Красинского и Словацкого, судя по всему, продиктованное юношеским позывом к развенчанию кумиров, который со временем обратится в свою противоположность. Столь же удивительно (учитывая, что как поэт Ходасевич сформировался в кругу символистов и разделял их взгляды) и то, что даже не упоминаются произведения Норвида и самое яркое явление польской литературы тех лет — поэзия «Молодой Польши», хотя известно, что Ходасевич ценил драматургию и романистику входивших в нее авторов.