Время, Люди, Власть (Воспоминания, книга 2, часть 4) - Никита Хрущев

Хрущев Никита Сергеевич

Время, Люди, Власть (Воспоминания, книга 2, часть 4)

Н.С. ХРУЩЕВ

ВРЕМЯ. ЛЮДИ. ВЛАСТЬ.

(ВОСПОМИНАНИЯ)

В 4 книгах

Книга 2

Часть 4

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть IV. Отношения с Западом. Холодная война

До и после мирного договора с Австрией Встреча с Аденауэром На женевской встрече лидеров четырех держав Визит в Великобританию Начало визита в США От Нью-Йорка до Айовы Вашингтон и Кэмп-Дэвид Визит во Францию Четырехсторонняя встреча в Париже Посещение Организации Объединенных Наций Джон Кеннеди и Берлинская стена Карибский кризис В Скандинавских странах

Часть IV

ОТНОШЕНИЯ С ЗАПАДОМ. ХОЛОДНАЯ ВОЙНА

ДО И ПОСЛЕ МИРНОГО ДОГОВОРА С АВСТРИЕЙ

После смерти Сталина у нас остался неподписанный мирный договор с Австрией. Хотя Австрия сама, в старом ее понимании, не воевала с нами, но она входила в состав Германии, когда Гитлером была начата война против СССР. После разгрома фашизма Австрия была вновь выделена в самостоятельное государство, и с ней следовало заключить отдельный мирный договор. Помню, как еще при жизни Сталина велись соответствующие переговоры с правительством Австрии. Все вопросы были уже согласованы, так что договор был подготовлен к подписанию. Однако к моменту, когда был подготовлен такой проект, обострились наши отношения с Тито. Вернее будет сказать, дело состояло в том, что не был решен вопрос о вхождении Триеста в состав Югославии. Некоторые детали я сейчас не припоминаю. Однако мирный договор с Австрией при жизни Сталина так и не был подписан. Решать этот вопрос пришлось потом нам. Затруднения с подписанием текста отложились у меня в памяти именно в связи с Триестом. Мы считали, что Триест должен входить в югославское государство, а западные страны настаивали, чтобы он вошел в итальянское государство. Потом они согласились объявить Триест вольным городом, но под протекторатом все же Италии. Сталин на это не пошел, и мирный договор с Австрией не был подписан, хотя других вопросов, которые сдерживали бы нас, не существовало. Мы сами тяготились устаревшими отношениями, которые существовали между Австрией и СССР. Ведь наши страны формально находились в состоянии войны. Следовательно, их контакты не могли нормально развиваться. В Вене нашего посольства не имелось. Правда, мы в нем особенно не нуждались, поскольку наши войска находились в Вене, и мы к тому же все еще оккупировали значительную часть Австрии (по-моему, четверть страны). Тогда между США, Англией, Францией и СССР были разделены на зоны оккупации как Германия, так и Австрия. Берлин и Вена тоже были разделены на такие зоны-секторы. В Австрии у нас имелась собственность - заводы, которыми мы управляли и где вели хозяйственную деятельность. Они ранее принадлежали германским капиталистам и были после войны конфискованы. Все это тоже усложняло дело. Надо было решить, как поступить с этой собственностью. На заводах трудилось довольно много рабочих, хотя, как правило, заводы были не крупными, а скорее мелкими или средними. Их оборудование и технология устарели, и без реконструкции там невозможно было достичь высокой производительности труда и вести производство на хорошем экономическом уровне, чтобы получать прибыль и обеспечивать высокую оплату труда. А иначе мы не могли поступить как социалистическая страна, имеющая собственность, где работают австрийцы. Негоже, чтобы эти рабочие зарабатывали меньше, чем трудившиеся на капиталистических предприятиях. Для нас возникла довольно серьезная проблема. Выжать достаточно из устаревшего оборудования мы никак не могли, да и с капиталистами конкурировать на такой базе было сложно. У них имелись опыт управления и высококвалифицированные руководящие и инженерно-технические кадры. Собрали мы туда все лучшее, но наиболее крупные специалисты ушли от нас на капиталистические предприятия, потому что лично выступали против социалистической системы. Встречались мы и с "волынками". Коммунистическая партия Австрии делала все, чтобы смягчать взаимоотношения рабочих и нашей администрации, если возникали обострения. Удавалось избегать серьезных столкновений на почве заработной платы, норм и расценок. Однако общее положение оставалось ненормальным. Нам следовало бы показывать образец ведения хозяйства на социалистических предприятиях, с меньшим количеством работающих и меньшей интенсивностью физического труда добиваясь большей производительности на основе современной техники. Встал вопрос: далее толково вести хозяйство на существующем техническом уровне нельзя, нужна реконструкция, требуется переоборудовать заводы, переоснастить их новым станочным оборудованием, создать новую технологию. И тогда у нас возникло сомнение: нужно ли нам в Австрии вообще иметь свою собственность? Ведь может создастся невыгодное впечатление у общественности при сравнении условий труда на предприятиях, которые принадлежат социалистическому государству, с условиями работы на современных, оснащенных новым оборудованием капиталистических предприятиях, где существовали условия, необходимые для ведения хозяйства на высоком уровне. Вкладывать капиталы в переоснастку наших заводов мы не торопились, ибо сомневались в целесообразности таких действий. Может быть, нам вообще стоит избавиться от собственности, продать предприятия австрийскому государству? У кого первая такая идея возникла, не помню. Но постепенно она овладела нами, и мы все больше склонялись к продаже наших предприятий в Австрии. Беспокоило нас и пребывание советских войск в Австрии. Ведь мы развернули усиленную борьбу по обеспечению мирного сосуществования стран с различными социальными системами, значит, и за вывод войск с чужих территорий. А тут, оказывается, сами имеем войска в Австрии, которая не была зачинщиком войны. Поэтому к ней сложилось особое отношение у держав-победительниц, в том числе Советского Союза. Но мирного договора нет, и в Вене сидит наш комендант, находятся оккупационные учреждения. Это порождает трения с населением и с правительственными чиновниками, хотя население в целом относилось к нам хорошо. Не помню, чтобы поступали какие-либо донесения о враждебном отношении австрийцев к советским войскам. Да и войска наши вели себя как должно: не вмешивались во внутренние дела Австрийской республики, занимались только своим делом. Их деятельность не вызывала нареканий и не порождала обострений. Тем не менее мы понимали, что войска на территории чужого государства - это не дар Божий, а вынужденная мера, вызванная войной. Однако война вот уже сколько лет, как кончилась, а мы никак не решим вопрос об оформлении результатов окончившейся войны и заключении мирного договора. У нас не было никаких серьезных причин не подписывать мирный договор с Австрией. Сталин сам не раз поднимал этот вопрос. Кроме Сталина никто такие вопросы не мог тогда поднимать, за исключением, может быть, Молотова, пока он оставался министром иностранных дел СССР, то есть до Вышинского(1). Сталин говорил: "Зря мы не подписали мирный договор. Зачем нам надо было откладывать подписание? Напрасно мы поступили так из-за Триеста, ведь теперь вопроса о нем не существует". Теперь Сталин уже не хотел, чтобы Триест отошел к Югославии, ибо был озлоблен против Тито до невозможности. Готов был даже начать войну с Югославией. Думаю, что он кое о чем на этот счет размышлял, хотя я никогда не слышал прямых разговоров насчет военного нападения на Югославию. Но засылку агентуры и демонстрацию силы Сталин начал проводить сейчас же после разрыва с Тито. На данную тему велись разговоры в Политбюро на даче Сталина, но не обсуждались дела на каком-то официальном заседании. В тот период жизни Сталина вообще уже никаких крупных заседаний не было. Как мы понимали официальное заседание? Избирается секретариат, ведется протокол постановки вопроса, его обсуждения, обмена мнениями, принимается решение. Ничего этого не было. Сталин был всемогущим богом, окруженным архангелами и ангелами, который мог их слушать, если хотел. Но главное, чтобы они его слушали и делали то, что он говорит, чего он хочет. Так решались все вопросы, и к этому у нас уже все привыкли, и "наверху", и в народе. Претензий не возникало. Изредка по какому-либо вопросу кто-нибудь выскажет свое мнение. Сталин мог учесть это мнение, а иной раз гаркнуть, и довольно грубо: "Куда, мол, лезешь? Ничего не понимаешь в этом деле!". Он сам решал все так, как считал нужным, решение потом оформлялось через аппарат Совета Министров СССР или ЦК партии. Все международные вопросы таким же образом шли по линии Министерства иностранных дел через Молотова, потом через Вышинского. В результате появлялась какая-нибудь нота МИД или "газетное подхлестывание" со стороны ТАСС. Одним словом, приводились в действие государственные рычаги, чтобы повлиять в нужную сторону, в свете понимания вопроса Сталиным, на выбранный объект, на ту страну, против которой или в защиту которой готовились документы. Когда Сталин умер, наша лодка плыла по прежнему руслу, им проложенному, хотя все мы чувствовали, что это ненормально. Касательно мирного договора с Австрией у меня тоже возникла мысль, что надо кончать с этим делом. Молотов, опять ставший мининдел, не проявлял инициативы, и я решил взять ее на себя. Прежде всего обменялся мнениями с Микояном, поскольку считал его опытным и разумным человеком. С ним интересно было обмениваться мыслями, а другой раз и поспорить по вопросам международной политики или по внутренним проблемам. Я спросил Микояна: "Как ты, Анастас Иванович, смотришь на вопрос о заключении мирного договора с Австрией?". Выяснилось, что он рассуждал так же, как я. Не помню, в это ли время советовался я с Маленковым. Но у меня сложилось убеждение, что нельзя более в этом вопросе ограничиваться разговорами и тянуть, что ненормальность следует ликвидировать, срочно заключив мирный договор с Австрией, вывести оттуда наши войска. Тем самым развязать себе руки, чтобы в полный голос вести пропаганду против военных баз США, которые разбросали свои войска по разным континентам и странам и вели агрессивную, жандармскую политику в отношении стран, находившихся в сфере их влияния, сохраняя на их территории и военные базы. Чтобы говорить в полный голос, организовывать общественность всего мира на борьбу против таких порядков, нам самим следовало увести свои войска с чужих территорий. Вопрос в первую очередь встал об Австрии. Германия занимала тут особое положение. Австрия же была вовлечена в войну, тогда как Германия по своей инициативе начала ее. И я обратился к Молотову: "Вячеслав Михайлович, хочу с тобой посоветоваться. Как ты смотришь на заключение мирного договора с Австрией? Следовало бы приступить к переговорам с австрийским правительством, уточнить детали и подписать такой договор". Последовавшей реакции я не ожидал: Молотов очень резко отреагировал на мое обращение, доказывая, что нельзя подписать мирный договор, пока у нас существуют разногласия с США по Триесту. Я ему: "Надо бы прийти к какому-то решению и устранить все препятствия, ты и сам это знаешь. Нечего ссылаться на Сталина, он в последний год своей жизни неоднократно поднимал вопрос о мирном договоре с Австрией". Правда, он поднимал сей вопрос в то время, когда Молотов уже не входил в круг людей, которые постоянно бывали у Сталина. После XIX съезда партии Молотов вообще был исключен из ближайшего сталинского окружения. Сталин с ним теперь не только не беседовал, а вообще не терпел его присутствия. Молотов сначала появлялся на даче у Сталина сам, без приглашения, по старой памяти. Некоторые из нас, старых членов Политбюро, содействовали этому и хотели как-то примирить их. Однако Сталин резко предупредил нас, чтобы мы бросили свои проделки и более подобного не устраивали: откуда иначе Молотов знает, когда и где мы находимся, и приходит без приглашения? И мы перестали Молотову и Микояну сообщать, когда и где Сталин собирает нас. Они уже не приезжали, наступил полный разрыв. Поэтому Молотов мог, полагаю, не знать новой точки зрения Сталина на мирный договор с Австрией, которой тот придерживался в последние месяцы своей жизни. Однако полагаю, что еще до XIX съезда партии, когда Сталин общался с Молотовым, он высказывал соображения о необходимости ликвидировать состояние войны СССР с Австрией. Итак, Молотов резко возражал. Известно, что он вообще был человеком резким. А когда убежден в своей правоте, то бывает не только резким, но и несдержанным. Его резкость проявлялась не в какой-либо оскорбительной форме, а в его страстности, в чувстве осознания правоты: именно так должно быть решено, как он думает! Возможно, он еще считал по-старому: что вы суете свой нос во внешнюю политику? Я стал политическим деятелем значительно раньше, чем вы ступили на эту стезю, прошел большой путь как министр иностранных дел, столько раз встречался и вел переговоры с крупнейшими государственными деятелями по всем вопросам, определяющим жизнь нашей страны. И вдруг сейчас, после смерти Сталина, вы не прислушиваетесь ко мне, а навязываете свои идеи, неправильные и вредные. Я вновь говорю ему: "Вячеслав Михайлович, ты выслушай спокойно. Я не понимаю твоих аргументов, они для меня не убедительны. Повторяю: надо подумать о заключении мирного договора с Австрией". В то время я был уже первым секретарем ЦК партии, и мой голос был весомым. Само мое положение обязывало меня теперь проявлять инициативу. И я начал настаивать: "Не понимаю отсрочки, вопроса о препятствии сейчас нет". К тому времени проблема Триеста была согласована с Югославией, и Тито отказался от претензии на него, согласившись, что Триест должен войти в состав итальянского государства. Кажется, Югославия уже заключила на этот счет какой-то договор с Италией(2). Таким образом, вопрос был практически решен. Спор, из-за которого мы не подписали в свое время договор с Австрией, не имел под собой почвы. Главные заинтересованные в этом деле государства сами между собой договорились. Молотов, конечно, знал это. Однако такая черта поведения как раз была характерна для него. Он - как заведенная пружина. Если ее натянуть, то будет работать, пока крутятся шестеренки и движутся маховики. Пока не выйдет весь завод пружины. Очень угловатый, негибкий в своем мышлении человек. "Товарищ Молотов, нельзя же так подходить к решению вопросов! Здесь мы проявляем просто бычье упорство. Вопроса-то нет, он снят и не существует более, ведь заинтересованные страны договорились между собой. Как же мы можем сейчас выступать с позиции сталинских времен, утверждая, что не подпишем мирного договора с Австрией, пока Триест не будет включен в состав югославского государства? Югославия отказалась от претензий на Триест, а мы - против?" Однако ничего не помогало, и пришлось нам решать вопреки позиции, которую занимал министр иностранных дел СССР. Сейчас это звучит настолько неправдоподобно, что люди, которые будут знакомиться с моими записями, могут усомниться. Я, как некогда поступали верующие в подтверждение правильности изложения своих слов, клянусь на Евангелии! Человек я неверующий и Евангелия не признаю. Не признавал его, когда еще и не был членом партии. Всегда был атеистом. Но в народе привыкли пользоваться таким доказательством. Дело, однако, состоит даже не в моей аргументации. Просто любой здравомыслящий человек может сказать: "Хрущев, видимо, несколько злопамятен и поэтому приписывает такую ересь Молотову. Молотов-то не глупец, как же он мог отстаивать такую ересь?". К сожалению, все было так. В свое время я с очень большим уважением относился к Молотову. Он при жизни Сталина был в моих глазах смелым и принципиальным человеком, который иной раз подавал голос против позиции Сталина, причем не раз в мою строну, когда Сталин проявлял вспыльчивость в отношении меня. Бывало и наоборот. Так, когда я работал на Украине в 1939 г., Вячеслав Михайлович уговаривал меня перейти на работу в Совнарком СССР и стать его заместителем. Он работал тогда в течение ряда лет председателем Совета народных комиссаров. Я уговаривал его не делать этого. Он обратился к Сталину, уговорил Сталина, Сталин согласился. Тогда подействовал только мой последний аргумент: перемещение нецелесообразно, потому что мы приближаемся к войне, она вот-вот разразится. А я уже привык к Украине, и Украина привыкла ко мне, а тут придет новый человек, зачем это делать? Возникнут трудности для человека, который еще не узнал Украины. Сталин согласился со мной и сказал Молотову: "Брось, Хрущев прав, пусть остается на своем месте". Вот какие у нас были отношения. Потом, после XX съезда КПСС, они вылились в другую форму, но не я был инициатором, не я виновник тому. К резкости суждений в своем кругу мы ранее уже привыкли за время совместной работы с Молотовым. Однако к слову "тупость" я отнесся бы осторожно. Эту характеристику Молотову нам навязывал Сталин. Он, бывало, взбесится в словесной схватке с Молотовым, и тогда это слово выступало его последним аргументом. Мы порой в какой-то степени были согласны с этим. Конечно, такой вопрос не обсуждался между нами и Сталиным, но иной раз Молотов действительно проявлял невероятное упорство, вплоть до тупости. Так получилось и в австрийском вопросе. Я понял, что с Молотовым договориться мне не удастся, и предложил: "Поставим проблему на Президиуме ЦК, обсудим, учтем твою точку зрения, там ты ее выскажешь. Но вопрос будем решать, потому что далее тянуть не следует. Затяжка с заключением договора наносит нам только вред. Это не идет на пользу нашей международной политике, не помогает улучшению наших отношений с Австрией, с австрийским народом". Молотов опять начал доказывать, что мы должны продолжать старую политику. Но до каких пор? О Триесте он уже не упоминал, отпал этот довод. Ведь нам бы сказали: "Позвольте, какое вам дело? Вопрос о Триесте касается двух государств - Италии и Югославии, они, договорились, а вы-то чего суете туда свой нос?". В ответ нам возразить было бы нечего. И я спросил Молотова: "Ты считаешь необходимым сохранить наши позиции в Вене и на австрийской территории с тем, чтобы подготовиться получше и начать войну?". "Нет, - говорит, - этого не хочу". Однако мог оставаться в качестве возражения лишь повод подготовки к войне. Если готовиться к войне, то, конечно, не следовало заключать мирный договор с Австрией. В этом случае наши войска оставались бы на австрийской территории, мы через Вену были близки к Италии и к границам других западных держав, которые прежде были нашими союзниками, а теперь стали противниками. Такая аргументация была бы веской. Зачем выводить войска, а потом проливать кровь, чтобы занимать те же рубежи? Уже сейчас мы имеем хорошие исходные рубежи для нанесения военного удара. Однако Молотов ответил: "Нет, войны я не хочу". "Но если ее ты не хочешь, а я тоже этого не хочу, то и не ставлю такой задачи, а поэтому предлагаю заключить мирный договор". В проекте договора мы вместе с нашими, союзниками по борьбе против Гитлера брали на себя обяз ательство вывести войска с австрийской территории. Тем самым надеялись создать более мягкий климат в международных отношениях, укрепить свои позиции на международной арене в борьбе за обеспечение мира, мирное сосуществование. Проявляя инициативу и демонстрируя добрую волю, хотели приобрести еще больше сторонников и союзников в борьбе против агрессивных сил. Главным образом, нам противостояли тогда США. Я не сказал бы, что французы проявляли какую-то ретивость и агрессивность. США пугали французскую общественность, людей в других странах советским пугалом, тем, что мы, дескать, хотим завоевать весь мир. Я повторил Молотову: "Если ты тоже не преследуешь цели начать войну, то самое разумное - покончить с остатками второй мировой войны хотя бы на территории Австрии и подписать мирный договор". Он - ни в какую! Поставили мы этот вопрос на Президиуме ЦК, обсудили всесторонне. Высказал свою точку зрения Молотов, высказал я. Ранее я говорил об этом не раз с другими членами Президиума ЦК, Молотов - тоже, поэтому наши точки зрения были известны. Но с Микояном я более подробно обменялся мнениями перед заседанием, и он первым поддержал меня. Я уже говорил, что уважал проницательный ум Анастаса. По проблемам взаимоотношений государств им был накоплен большой опыт. Сталин неоднократно посылал его за границу. Я же не имел опыта международных контактов. И я, и многие другие после смерти Сталина, если можно так выразиться, оказались в положении той Дуньки, которая (в пьесе "Любовь Яровая")(3) готовилась уехать в Европу. Анастас Иванович в нашей среде был той Дунькой, которая уже побывала и в Европе, и в Америке. Поэтому я считал необходимым учитывать его мнение по тем или другим вопросам. Чаще всего у нас с ним точки зрения совпадали. Наконец, мы все договорились, что мирный договор надо заключить. Подготовили соответствующие документы. Завязали переговоры с правительством Австрии. Прежде чем выступить открыто, по дипломатическим каналам согласовали свою позицию с лидерами других социалистических стран. Подписание мирного договора с Австрией интересовало всех, хотя напрямую затрагивало только Венгрию и Югославию. С Югославией у нас братских контактов уже (и еще) не было, их разорвал Сталин(4). Венгрия же - наш союзник и друг, но территориальных споров между Венгрией и Австрией тогда не существовало. Имелись зато пограничные споры у Югославии с Австрией относительно какой-то небольшой территории(5), на которую претендовала Югославия. До конфликта с Тито эти претензии Югославии к Австрии учитывались в нашей политике, и мы их, конечно, поддерживали. Впрочем, теперь нас это не касалось, потому что Югославия не уполномочивала СССР отстаивать ее интересы. Забыл сказать, что мы проинформировали по этому вопросу Коммунистическую партию Австрии. Ей мы подробно рассказали обо всех наших соображениях, с тем чтобы КПА была всесторонне подготовлена к выводу наших войск и обретению Веной полной независимости. Мы заверили, что подпишем мирный договор и будем выводить свои войска, однако при условии, что другие страны, которые являются, как и мы, оккупантами австрийской территории, тоже выведут свои войска. У руководства КПА не только не возникло никаких возражений, но мы встретили полное понимание нашей позиции. Коммунисты говорили нам: "После вывода советских войск из Австрии мы будем сильнее. На нас сейчас всех собак вешают, что мы, мол, опираемся на Вооруженные Силы Советского Союза и не являемся партией рабочего класса, которая занимает независимую позицию, а служим какими-то агентами СССР, выполняем его поручения". Мы были довольны такой реакцией, так как хотели, чтобы Компартия Австрии понимала, что мы не хотим нанести удар ее политике. Предприняли также шаги по дипломатическим каналам и вступили в переговоры с австрийским правительством для подготовки к заключению договора. Прошло какое-то время от постановки вопроса до того, как мы окончательно договорились по всем пунктам. Теперь все пути были расчищены, и мы приступили к конкретным переговорам. Какие возникли мелкие детали дела, сейчас не помню. Ведь они всегда бывают, когда документ согласовывают по пунктам. Помню только коренной для нас вопрос: чтобы Австрия взяла на себя обязательство проводить политику нейтралитета, неприсоединения к военным блокам и не позволяла создавать какие-либо военные базы на своей территории. Мы приводили в пример Швейцарию и Швецию, и Австрия должна была объявить, что будет придерживаться нейтралитета по их образцу. Сейчас не скажу, записано ли это было в документе или существовала личная договоренность, что за образец берется политика этих двух стран. Австрия не сразу заняла такую позицию. Ее представители доказывали, что Австрийская республика воевать не собирается и не помышляет об этом, что в своей политике будет руководствоваться мирными устремлениями и строить хорошие отношения со всеми странами, но взять на себя официальное обязательство не хочет. На первых порах переговоров австрийская сторона проявляла сдержанность: не то, чтобы была открыто против, но осторожничала. В конце концов Вена согласилась, и текст был согласован между двумя правительствами через министерства иностранных дел. Тогда правительство Австрии возглавлял Юлиус Рааб(6), лидер самой главной буржуазной партии. Однако правительство было не однородным, а коалиционным с социал-демократами. Социал-демократы занимали в парламенте меньше мест, но тоже были солидной силой. Заместителем премьер-министра был социал-демократ Бруно Крайский(7). Я встречался с ним не раз. Он приезжал в Москву, когда мы завершали переговоры о мире. Подписывался же мирный договор в Москве Раабом. Здесь, когда мы встретились уже на высшем уровне с правительственной делегацией Австрии, "дожимался" окончательно вопрос о нейтралитете. Рааб согласился, а социал-демократы через его заместителя и ранее поддерживали такую линию. Социал-демократы вообще с пониманием относились к нашей позиции. Никакого их сопротивления или даже негативного оттенка, который отложился бы в моей памяти, не припомню. Видимо, еще раньше они между собой все обговорили и выступали теперь единым фронтом, разногласий между ними не ощущалось. И при личных беседах, которые я и другие руководители советского государства вели в отдельности с Раабом и с его заместителем, тоже ощущалось полное их единство по вопросу заключения мирного договора. Беседы наши проходили на дружеской основе. Я с уважением относился к Раабу. Это был буржуа, но обладавший гибким умом. Он не только понимал необходимость терпеть существование Советского Союза как социалистического государства (от него сие не зависело), а и вообще не проявлял такой нетерпимости, как Черчилль и другие тузы капиталистического мира. Конечно, он оставался капиталистом и был настроен против коммунистов, против марксистско-ленинской теории, однако мирился с существованием различных общественных укладов и довольно гибко подходил в переговорах к решению вопроса, который интересовал оба государства. Когда мы окончательно договорились, Рааб и его заместитель буквально сияли. Наконец-то они получают полную независимость, из Австрии выводятся все иностранные войска. Прежде чем встретиться с делегацией Австрии, нам пришлось провести переговоры с США, Францией и Англией об их присоединении к мирному договору. Они тоже должны были взять на себя обязательства вывести войска и, главное, признать обязательство Австрии о нейтралитете. Это было наше существенное требование. Пошли переговоры. В памяти у меня отложилось, что на первых порах не все шло гладко. США занимали, по-моему, ту позицию, что обязательство, принятия которого мы требуем, навязывается австрийскому правительству: вроде бы лишаем Австрию самостоятельности в ее государственных решениях. Однако мы доказали, что запись о нейтралитете полезна, потому что Австрия - маленькая страна, а географическое ее положение таково, что ей самой выгоднее держать нейтралитет и именно тем самым сохранять свою независимость. Нейтральная Австрия сможет создавать равные условия для контактов со всеми странами, которые захотят иметь с ней и дипломатические отношения(8), и экономические на коммерческой основе. Далее, запись о нейтралитете обезопасит Австрию от каких-либо других соглашений, которые действительно бы нарушали суверенность австрийского государства, превращая его в плацдарм чужих вооруженных сил. Рааб и другие члены австрийского правительства быстро поняли это. Так как они с нами согласились, это облегчило защиту нашей позиции в переговорах с США, Англией и Францией. В конце концов былые союзники тоже согласились. Я тогда считал и сейчас считаю, что это была большая наша победа на международной арене. Мы, руководители советского государства, были очень довольны, что именно по нашей инициативе достигнута договоренность великих держав по столь сложному и важному вопросу. Чтобы те, кто читает этот текст, лучше поняли мои личные чувства, им надо иметь в виду, что Сталин при первой возможности и при любых разговорах о взаимоотношениях СССР и капиталистического мира все время внушал нам, что мы котята, телята, ничего не смыслим, нас иностранцы обведут вокруг пальца, и мы поддадимся их нажиму. Ни разу он не высказал никакой уверенности в том, что мы сможем достойно представлять свое социалистическое государство, защищать его интересы на международной арене, отстаивать их, не нанося нам ущерба, строить на равноправной основе отношения между государствами так, чтобы укреплялся мир. Австрия оказалась для меня и всех нас пробным шаром, демонстрацией того, что мы можем вести сложные переговоры и провести их хорошо. Мы отстояли интересы социалистических стран, вынудили капиталистические страны, которые проводили агрессивную политику, согласиться с нашей позицией, подписать мирный договор с Австрией, вывести оттуда свои войска. В результате она стала нейтральным государством и официально провозгласила нейтралитет. Это обязательство было не только правительственной декларацией, декларацию одобрил и австрийский парламент. Я и мои коллеги внутренне праздновали победу. Выезд Дуньки в Европу оказался успешным, с демонстрацией того, что мы ориентируемся в международных делах и без сталинских указаний. Если образно говорить, то мы в своей международной политике сменили детские штанишки на брюки взрослых людей. Наш успешный дебют был признан не только в СССР, но и за рубежом, что тоже имело большое значение. Мы ощутили свою силу. Но дело заключалось не только в этом. Ведь и злоупотребления Сталина властью, и загубленные жизни стольких честных людей, и неподготовленность к войне - все это при жизни Сталина, да и вначале после его смерти, подавалось как проявление мудрости. Даже в убийстве людей - тоже проявление "гениальности": вот, он видел врагов народа, а другие, какие-то сосунки, не видели. Мы сами при Сталине себя так же оценивали. Потом уже узнали в полной мере, что тут была не мудрость, а тщательно рассчитанные поступки деспота, который сумел внушить многим и многим, что Ленин не разбирался в людях, не умел подбирать людей, а почти все, кто после его смерти возглавлял страну, оказались врагами народа. К сожалению, в эту чушь верили. Да и сейчас еще остались твердолобые, которые стоят на той же позиции, молятся идолу, убийце всего цвета советского народа. Наиболее рельефно отражал точку зрения сталинского времени Молотов. Если все это учесть, то заключение мирного договора с Австрией(9) явилось одновременно шагом к пересмотру наших позиций и в вопросе о роли Сталина. И мы его, как известно, пересмотрели. Вот я сейчас диктую свои воспоминания и мысленно пробегаю все происходившие тогда события. Многое с позиций сегодняшнего дня выглядит просто невероятным. Если бы я не был участником этих событий и часто даже инициатором, то мне трудно было бы представить их течение. Но я ни на каплю ничего не увеличиваю, а рассказываю лишь о том, что видел портретно и буквально. Хочу, чтобы наши потомки понимали бы, как мы жили, какие встречались трудности и как мы их преодолевали, и я хочу это показать на конкретных лицах и конкретных фактах. Конечно, наряду с принципиальными в памяти сохранились и мелкие, незначительные факты. Помню, например, такой эпизод. После переговоров с австрийцами сидели мы за обедом. Рядом со мною - Рааб. После обеда объявили, что подают кофе. По европейской традиции, к кофе обязательно полагается ликер или коньяк. Рааб был человеком тучным, с большим лицом и круглой головой. Мы с ним разговаривали за кофе о пустяках, о главном-то уже договорились. Я ему: "Первый раз в жизни, господин Рааб, мне доводится сидеть рядом с капиталистом. Мне приходилось встречаться со слугами капитала, когда я был рабочим. Случались у нас забастовки на предприятиях, на которых я трудился. А я пользовался доверием своих товарищей, и меня включали в состав комитета, который руководил забастовкой и вел переговоры с администрацией. Там я встречался нос к носу со слугами капиталистов. Владельцы предприятий были слишком крупными фигурами и жили в Петербурге или еще где-то там, мы их никогда и не видели. А вот сейчас я сижу за одним столом с живым капиталистом и, как говорится, могу его даже пощупать". Рааб смеялся (и он, и другие участники стола понимали шутки) и отвечал: "Господин Хрущев, вы правильно говорите: конечно, я капиталист, но маленький капиталист, даже очень маленький". "Да, вы "кляйн", маленький капиталист, но все-таки капиталист. На вас трудятся рабочие, а я-то рабочий. Будь я австрийцем, я бы, возможно, работал у вас". "Но, видите, - говорит Рааб, - даже мы можем прийти к соглашению. Капиталист и рабочий договорились и вместе сделали хорошее дело". Все кончилось добрым тостом. Разговор с заместителем Рааба Крайским мне тоже понравился. С ним можно было беседовать запросто. Сам он, по-моему, вышел из рабочих, но уже был, так сказать, тренированным человеком. Вспоминаются и его шутки. Я ему: "Поддерживаю идею вашего начальника, маленького капиталиста господина Рааба!". Он мне: "Товарищ Хрущев (ведь ко мне обращался товарищ по рабочему движению), да знаете ли вы, что такое - Рааб?". "Нет, не знаю". "А вам нравится Рааб?". "Да, мы с ним делаем хорошее дело, полезное для наших народов и всего мира". "Рааб по-русски - "ворона". А Рааб смотрит на него и улыбается. Я продолжаю: "Ну и что? Вот мы делаем хорошее дело с вороной, вы присоединяетесь?". "Конечно, я целиком поддерживаю вас обоих". Эти шутки демонстрировали взаимную симпатию и непринужденность складывавшихся отношений. Да и в целом Рааб оставил по себе хорошее впечатление как буржуа, который понимал положение Австрии, значение Советского Союза, его роль в международной политике и верно ее оценивал. Это тоже имело для нас значение. Ведь всегда приятнее иметь дело с человеком, который тебя понимает. После подписания мирного договора с Австрией мы еще больше почувствовали необходимость ликвидировать там свою собственность, что было сложно для нас еще и потому, что мы должны были учитывать интересы Коммунистической партии Австрии. Некоторые ее активисты работали на наших предприятиях и, естественно, пользовались там влиянием и поддержкой с нашей стороны. Мы не знали, как отнесутся к нашему намерению австрийские товарищи, правильно ли поймут нас, не будут ли настаивать, чтобы мы сохранили там свою собственность как базу, на которой они могут развертывать свою работу. Мы рассказали руководству КПА о своих намерениях, о том, что нас побуждает к такому решению: дальнейшее сохранение на существующем техническом уровне этих предприятий не дает возможности обеспечить соответствующую заработную плату. Если же на наших заводах заработная плата будет ниже, чем на предприятиях, работающих на условиях ведения капиталистического хозяйства, то это окажется дискредитацией социалистической системы и нанесет вред политической деятельности КПА. Или же мы должны будем вести дела себе в убыток, что тоже неприемлемо. Мы просили, чтобы австрийские товарищи правильно нас поняли. Представители КПА согласились с нашими доводами и поддержали наше решение. Потом мы установили контакт с правительственными органами и повели переговоры на предмет продажи предприятий. Как же австрийское правительство отнеслось к этому? По-моему, у него сложилось двойственное отношение. С одной стороны, оно было заинтересовано, чтобы мы продали предприятия и вообще испарились с австрийской земли, включая наши штаты по управлению заводами. Это я говорю о позиции представителей буржуазных партий. Социал-демократы тоже были заинтересованы в приобретении наших предприятий Австрией. Но у них имелись и собственные интересы. Как мы узнали потом, социал-демократы хотели, чтобы эти предприятия не стали частными, а остались государственными. Затрудняюсь сделать вывод, какую пользу для себя они извлекли бы. Возможно, они рассчитывали, что там будут расставлены социал-демократические кадры и заняты их люди. Возможно, считали, что смогут извлекать из этих предприятий какие-то материальные выгоды для своей партии. Все это только мои предположения. Во всяком случае, социал-демократы тоже проявили интерес к покупке предприятий у Советского Союза. Сейчас не помню, на какой сумме мы сошлись, но она не была большой. Так мы продали тамошние предприятия и ликвидировали собственность, которую имели в Австрии. Теперь у нас не оставалось в Вене никакой собс