Мать - Федор Кнорре

Кнорре Федор

Мать

Федор Федорович Кнорре

Мать

Задремавшие на рассвете в ожидании своей станции пассажиры зашевелились, стряхивая с себя сонливость, когда в купе постучал проводник.

Высокий чех со впалыми щеками и сердито торчащими рыжими усами открыл свои усталые добрые глаза, окруженные множеством морщинок, укоризненно закачал головой и протянул нараспев:

- Ай-ай-ай!.. Ай, как неладно! Так и не ложились совсем?

Пожилая женщина в темном платье сидела, повернувшись к окну, за стеклом которого в неясном утреннем свете едва начинали выступать из тумана непрерывно убегающие назад контуры деревьев, рассаженных по краям уходящего куда-то за холмы шоссе, кусок черепичной красной крыши, проглянувшей сквозь густые ветви цветущих яблонь, высокий шпиль костела...

Женщина обернулась:

- Привыкла все дома да дома. А теперь вдруг за границей. Не спится на новом месте...

- Ай-ай-ай... - все повторял чех, доставая из глубокого дорожного мешка умывальные принадлежности. Даже по дороге в умывальную он все еще продолжал на ходу покачивать головой.

Вторая пассажирка, молодая чешка, тоже начала разбираться в своем саквояже, и из него высунулась едва помещавшаяся там голова лупоглазой игрушечной лошади с длинными кожаными ушами, похожими на заячьи.

Пожилая женщина понимающе улыбнулась:

- Сыну?

Чешка с удовольствием подтвердила и нежно погладила лошадиную голову.

- Сколько же ему? - с тем неподдельным интересом к мельчайшим подробностям, касающимся жизни, здоровья и возраста детей, даже чужих, который понятен, вероятно, только матери, спросила Мария Федоровна.

Чешка сообщила, что ее сыну ровно три года, один месяц и три дня.

- О-о? Уже совсем мужчина! - точно удивляясь и восхищаясь тем, что этот незнакомый мальчик так ловко сумел дорасти до такого удивительного возраста, воскликнула Мария Федоровна. - Уже лошади, автомобили, паровозы! Да?

Чешка счастливо закивала:

- Да, да: паровозы, самолеты, автомобили... И никаких нежностей!

- Ну еще бы: моторы, и железо, и суровая дружба с хмурыми товарищами! Все мужчины таковы... - Глаза Марии Федоровны смотрели куда-то вдаль, и она посмеивалась нежно и снисходительно. - Большие и маленькие - все одинаковы...

- О да, да, да! - почти с восторгом от того, что они все так одинаково понимают, подтверждала молодая чешка.

За окном все больше рассветало. С вечера боявшиеся проспать пассажиры поторопились умыться и приготовить вещи, и тут, как это часто бывает, оказалось, что до последней пограничной станции, где нужно было сходить усатому чеху и молодой женщине, осталось еще больше часа езды.

После короткой суеты приготовлений все успокоились, и сидели, посматривая друг на друга, не зная, как убить самый длинный час путешествия.

Усатый чех рассеянно поглядел в окно, от нечего делать потирая руки, затем обратился прямо к Марии Федоровне:

- Если я не ошибаюсь, вы как будто едете через нашу республику куда-то дальше? За кордон?

- Да, - сказала Мария Федоровна, - я еду в Ло. Есть там такой небольшой город Ло.

- Ах вот оно что! - удивился усатый, еще раз оглядев женщину, нисколько не похожую на дипломатического работника. - Могу предположить, что вы к кому-нибудь из родных направляетесь? Если не секрет...

- Нет, я по приглашению... Какой может быть секрет? Это я могу кому угодно рассказать...

Мария Федоровна до половины вытащила из сумочки длинный конверт и нерешительно положила его обратно.

- Вот оно, это письмо, и еще фотография на открытке. Я целую ночь, знаете, мучилась, а потом думаю: "Возьму и поеду, раз хорошие люди зовут". И поехала.

И вдруг, застенчиво улыбнувшись, призналась:

- Это я себе так говорю, а сама-то на самом деле волнуюсь. Уж очень я путешественник непривычный!

- Кто же вас приглашает? - все интересовался чех.

- Так, жители... Они мне не прямо, конечно, приглашение прислали, а сперва мы с ними имели переписку. Они мне пишут, а я отвечаю...

- Очень интересно, - сказал мужчина с усами, - можно вашу открытку посмотреть? У вас там, кажется, открытка?

Молодая женщина придвинулась к нему, и они вдвоем стали разглядывать открытку, на которой была снята тесно заставленная старыми, узкими домами площадь со старинным собором и таким же старинным каменным фонтаном посредине вымощенной брусчаткой мостовой. В стороне можно было различить сводчатую нишу, отмеченную на фотографии красным чернильным крестиком.

Внизу, как обычно, стояла подпись на трех языках: "Город Ло".

- Я могу вам объяснить, если интересно, как это получилось, что я туда еду, - сказала Мария Федоровна.

История письма и фотографии, присланных из далекого городка Ло в приволжский районный город, была известна даже ей самой только отчасти, далеко не полностью.

История же эта такова.

Ло стоит на франко-бельгийской границе. Городок не только что старый, а, можно сказать, старинный. Древний собор, украшенный каменными статуями величавых святых и фигурами бесов; площадь Ратуши, где некогда сжигали еретиков. Городские стены со следами ядер времен религиозных войн. А на окраине завод оптических приборов, консервная и текстильная фабрики.

Многие годы прошли с тех пор, как потухли на площади последние костры с обугленными телами еретиков. Давным-давно упали последние ядра кровавых религиозных войн.

Медленно прополз над городом долгий кошмар империалистической войны 1914 года, и шаткий Версальский мир воцарился над истощенной, изрытой окопами, обожженной ядовитыми газами Европой.

Как в тысяче других городов, жители Ло восторженно приветствовали мир. Как в тысяче других городов, жители Ло с отвращением думали о бойне. Вернее, они вообще старались больше о ней не думать, и от этого им казалось, что войны не может быть...

Потом, когда война все-таки началась, они себя утешали тем, что это очень далеко, в какой-то там Абиссинии, где даже и цвет кожи у людей совсем другой, чем у европейцев. Потом война шла уже в Испании, фашисты силой захватили Чехословакию... Война была уже у порога. И тут многие люди, слишком долго полагавшие, что "все как-нибудь само обойдется", разом поверили, что все равно война неизбежна и ничто не в силах ее остановить, и, опустив руки, покорно ждали неизбежного.

И тогда война пришла. Рухнула от фашистской бомбы башня старинного собора, и на площади, усыпанной осколками разноцветных стекол средневековых витражей, у перевернутых тележек с цветной капустой и артишоками лежали убитые дети и женщины с сумками для продуктов в руках. И это были француженки и бельгийки, и лица у них были белые, а не черные, как у абиссинок, и было уже это в самом центре старой Европы, а не в далекой Африке.

Вслед за бомбежкой под рев танков и вой мин надвигался фашизм. Народ, не любивший войны, но еще больше ненавидевший фашизм, протянул руки, чтобы схватиться за оружие и попытаться отстоять свою независимость, но было уже поздно. Высокомерные генералы европейских армий, сверкая золотыми галунами, в воинственных кепи, фуражках, беретах, украшенных орлами и львами своих национальных гербов, поспешно сдавали в плен гитлеровцам своих взбешенных, ничего не понимающих солдат, пушки и танки с нерасстрелянным боезапасом.

Эти танки и пушки захватчики клеймили черными хвостатыми крестами, ставили новые номера и грузили в эшелоны, мчавшиеся на Восточный фронт.

На людей нельзя было навести через трафарет новый номер и свастику и после этого быть уверенным, что они станут послушными рабами.

Но кое-что и с человеком можно сделать. Его можно сперва запугать, потом как-нибудь запутать и обмануть, и если это делать долго и систематически, то можно многого добиться, хотя это вовсе не такая легкая работа, как кажется. Главное же - нужно лишить людей надежды. Надежды на освобождение, на победу, на мир. Ведь человек не становится рабом, когда на него наденут цепь. Рабом он становится только тогда, когда перестает надеяться и бороться.

А до тех пор, пока Советская Армия единственная во всем мире продолжала сражаться с фашизмом, надежда никак не хотела угасать в сердцах людей.

Жителям Ло твердили каждый день, что надеяться больше не на что: русские разбиты навсегда, они никогда, никогда не придут освобождать другие народы. И многие люди начинали терять последнюю надежду и, может быть, потеряли бы ее совсем, если бы несколько слов правды, торопливо нацарапанных на обрывке листовки, не перевешивали иной раз целых тонн испачканной черной газетной ложью типографской бумаги.

Тогда-то один хитроумный высший фашистский чиновник придумал кое-что.

Он сказал:

- Они не верят нашим газетам. Они не верят документам. Они не верят нашим фотографиям. Отлично, мы покажем им нечто такое, что заставит их поверить.

Шел 1942 год, весна. Была суббота, наступал вечер, и на улицах народу было больше обычного.