Мрак покрывает землю - Ежи Анджеевский

Ежи Анджеевский

МРАК ПОКРЫВАЕТ ЗЕМЛЮ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В середине сентября тысяча четыреста восемьдесят пятого года под вечер в город Вильяреаль, что в Манче, прибыл досточтимый отец Великий инквизитор, — гласит некая старинная испанская хроника. Его сопровождала свита из двухсот с лишним конных и пеших воинов святой инквизиции, называемых фамилиарами[1] или Милицией Христа. Улицы города, — скрупулезно отмечает летописец, — опустели, попрятались торговцы-евреи со своими лотками, из трактиров и винных погребков не доносился гомон голосов, на окнах большинства домов жалюзи были опущены. Зной, нестерпимый днем, несколько ослабел, но со стороны Сьерра-Марены дул сухой и горячий южный ветер.

Как только вслед за лучниками отряд конных латников, минуя Пуэрта де Толедо, вступил в стены города, тишину нарушил глухой удар колокола собора Сан Педро, вслед за ним отозвались колокола монастыря Сан Доминго, храмов Санта Крус, Санта Мария ла Бланка и Сан Томаса. Не прошло и минуты, как заблаговестили во всех городских храмах и монастырях.

На внутренней галерее доминиканского монастыря остановились два монаха. Один в расцвете сил, коренастый, по-мужицки широкий в плечах; другой совсем юный, невысокого роста, щуплый, с загорелым почти детским лицом.

— Приехал, — сказал фра Матео.

— Матео, Матео! — воскликнул фра Дьего. — Единственно, о чем я могу просить Бога, это ниспослать ему смерть.

Матео стоял, опустив голову, и перебирал четки. Издалека, незаглушаемый близким перезвоном, доносился высокий, чистый звук небольшого колокола пригородной обители сестер кармелиток.

— Дьего, — тихо сказал он, — ты этого не говорил, а я — не слышал.

— Боишься? Ты? Разве ты думаешь иначе, чем я?

— Не всегда следует высказывать вслух свои мысли.

— Знаю.

— Ты молод и горяч.

— А ты хотел бы, чтобы я уподобился камню.

— Нет. Но ныне даже у камней есть уши и язык. Поостерегись! Падре Торквемада неспроста покинул королевский двор и приехал в Вильяреаль. Значит, тут будут твориться ужасные вещи.

— О Матео, ничего ужасней того, что я уже видел, быть не может.

— Не обольщайся, — сказал фра Матео. — Ужасно не само событие, а то, что оно за собой влечет.

— Всемогущий и милосердный Боже! В непорочности сохранил я веру свою, но сердце, Матео, мое сердце кровоточит, и совесть неспокойна. Однажды на квемадеро[2] в Севилье я видел, как сжигали на костре сто человек.

Вместе с братией пел я: «Exurge, Domine, et iudica causam Tuam»,[3] но громкое пение не могло заглушить стоны и крики умирающих. В другой раз… — говорил Дьего, поглощенный своими мыслями.

— Замолчи, Дьего. Душевные раны исцелить может только тишина.

— Для меня больше не существует тишины! Ты сказал: не всегда нужно высказывать вслух свои мысли. Что это значит? Ты не доверяешь мне? Боишься меня? Ты — мой друг и наставник!

Фра Матео поднял голову. Дьего бледный, с глазами, горящими мрачным огнем, стоял в шаге от него и весь дрожал.

— Фра Дьего, тот, у кого совесть бунтует против дозволенных беззаконий, прежде всего должен бояться самого себя, а не других.

— Самого себя?

— Знаешь, к чему тебя может привести разлад с совестью? Тебя это не пугает?

— Нет! Хватит бояться, трепетать, быть рабом страха! Я хочу действовать.

— Молись, — сказал фра Матео.

Между тем отряд Христовой милиции узкими, словно вымершими, улицами приближался к собору. Томас Торквемада — Великий инквизитор королевства Кастилии и Арагона в черной монашеской сутане ехал на белом коне в окружении свиты; несмотря на преклонный возраст, он сидел прямо в седле, глаза у него были полузакрыты.

Один из рыцарей, сопровождавших инквизитора, юный, светловолосый дон Лоренсо де Монтеса, перегнулся из седла к своему товарищу.

— Крысы попрятались по своим норам.

Дон Родриго де Кастро рассмеялся.

— Это им не поможет.

— Думаешь?

— Нет такой крысиной норы, в которую не проникла бы рука святой инквизиции. Кроме того, крысы боятся, и страх выдает их.

— А тот, кто боится, всегда виноват?

— Не знаю, меня это не касается. Я знаю только одно: кто боится — тот враг нам.

— Говорят, королю Фердинанду нужны деньги, — очень много денег.

— Война всегда обходится дорого.

— По-твоему, все марраны[4] еретики?

— Не знаю. Наверно, все. Но это нас с тобой, Лоренсо, не касается. Наше дело — выполнять приказы и не ведать страха.

— А тебе никогда не бывает страшно?

— Страшно должно быть им, а не нам.

— Святой отец, — понизив голос, сказал дон Карлос де Сегура, капитан отряда телохранителей Великого инквизитора, — мы прибыли на место.

Падре Торквемада поднял опущенные веки. Среди домов, тесно обступивших площадь Сан Педро, собор вздымался ввысь, словно не рукотворное творение, а извергнутое из недр земли некоей страшной силой, словно эти камни и барельефы внезапно застыли в форме отвесных стен. Столпившиеся под сенью собора люди казались маленькими и беззащитными. По бокам лестницы стояли доминиканцы с зажженными свечами в руках. Их темные сутаны развевались на ветру. Колыхалось и пламя свечей. А на середине лестницы в окружении служителей инквизиции и светского духовенства высокого гостя встречали оба инквизитора толедского архиепископства: каноник собора, доктор правоведения падре Альфонсо де Торрес и доминиканец фра Гаспар Монтихо. Рядом, засунув руки в рукава сутаны, стоял приор[5] монастыря Сан Доминго падре Бласко де ла Куеста.

Тем временем соборный колокол перестал звонить, вслед за ним один за другим умолкли все городские колокола, и на площади внезапно воцарилась тишина. К святому отцу подбежали два лучника, но Торквемада скупым жестом отстранил их и спешился сам.

Собравшиеся склонили головы.

— Благослови тебя Бог, досточтимый отец и милостивый господин, — сказал каноник де Торрес.

Ожидали, что Великий инквизитор благословит их, но он не сделал этого.

— Мир вам, преподобные братия, — помолчав немного, ответил Торквемада приглушенным и уже по-старчески скрипучим голосом. — Да пребудет благословение господа нашего Иисуса Христа со всеми, кто этого достоин.

— Аминь, — произнес фра Гаспар Монтихо.

Торквемада оглядел собравшихся.

— Не вижу, преподобные братия, среди вас представителей светской власти. Или они не знали о нашем приезде?

Молодой рыцарь в легком панцире миланской работы, отливавшем голубизной, выступил из толпы священнослужителей.

— Приветствую тебя, досточтимый отец, — не в меру громко сказал он. — Мой начальник, капитан королевского полка дон Хуан де Сантанхель поручил мне выразить вам глубочайшее почтение и извинить за то, что состояние здоровья не позволяет ему сделать это лично.

— Он болен? — спросил падре Торквемада.

— Да, отче.

— Телом или душой?

Вопрос не смутил молодого рыцаря.

— Я не понимаю тебя, святой отец.

— Что же тут непонятного? Разве ты не христианин и тебе неизвестно, чем разнятся недуги души от недугов тела?

Тот гордо выпрямился.

— Известно, досточтимый отец. Меня зовут Мануэль де Охеда, я христианин и принадлежу к дворянскому роду. И если я сказал: милостивый господин дон Хуан болен, я не мог иметь в виду его душу, поскольку у верного слуги короля и церкви она, по моему глубокому убеждению, не подвержена никаким недугам.

— Ты повышаешь голос, сын мой, значит ли это, что ты недостаточно уверен в своих словах?

Дон Мануэль сделал нетерпеливое движение.

— Досточтимый отец, если бы господин де Сантанхель не был болен…

— …он своим присутствием засвидетельствовал бы почтение и преданность вере и святой инквизиции. Не сомневаюсь в этом. И надеюсь, болезнь господина капитана не столь серьезна, чтобы помешать ему посетить нас завтра в резиденции святой инквизиции.

Дон Мануэль покраснел, отчего его смуглое лицо сделалось еще темней.

— Ты хочешь еще что-то сказать, сын мой? — спросил Торквемада.

Жаркий румянец покрыл лицо молодого рыцаря, заливая лоб и даже шею. На висках у него вздулись вены. Казалось, он не совладает с собой и вспылит.

Но тут послышался тихий голос фра Монтихо.

— Досточтимый отец, — сказал он, — посланец коррехидора[6] желает засвидетельствовать тебе почтение.

Дон Мануэль закусил губы и молча ретировался.

— Высокородный господин коррехидор тоже болен? — спросил Торквемада.

Судейский писарь Франсиско Дос, тщедушный и согбенный, с шеей тонкой, как у больной птицы, представ пред досточтимым отцом, лишился дара речи. Он был бледен, губы у него дрожали, в голубых глазах навыкате застыло выражение испуга.