История и вымысел в романах Вальтера Скотта - Б. Реизов

Создавая новый тип исторического романа, Вальтер Скотт открыл и особый тип литературного творчества, особый метод художественного мышления, оказавший огромное влияние на развитие современной ему художественной и философско-исторической мысли. Романы его были словно ответом на проблемы, поставленные перед европейским сознанием революционной эпохой, и только этим можно объяснить необычайный успех, которым пользовалось его творчество в продолжение нескольких десятилетий. Это было открытием, которое, как всякое открытие, готовилось долго и исподволь, трудами поколений, строивших новую Европу, защищавших ее в непрерывных сражениях и размышлявших о своих победах и ошибках. И сам Скотт долго вынашивал это открытие, прежде чем оно совершилось в его романе: он должен был пройти через множество своих юношеских увлечений, отразившихся в переводах, драматических опытах и огромных поэмах, которые принесли ему славу первого поэта. Анализируя исторический роман, принято было прежде всего доказывать или отвергать его историческую достоверность. Для этого обычно отделяют "правду" от "вымысла" - то, что автор взял из "подлинных" документов, от того, что он привнес своего, в документах отсутствующего. Но произвести такую операцию над романами Вальтера Скотта по существу невозможно, потому что правда и вымысел, история и роман составляют в них нерасторжимое единство. Можно было бы утверждать, что Ричард I существовал, а шут Вамба, свинопас Гурт, леди Ровена и все другие были автором вымышлены. Но узнать об этом можно было, только разрушив роман и из его обломков построив некую абстракцию, на которую сам Скотт как историк и романист был неспособен. Во власти этой абстракции были современные Скотту критики старой классической школы. Они утверждали, что исторический роман - сплошная ложь, тем более опасная, что автор выдает свои выдумки за подлинную историю, между тем как в любом романе, не претендующем на звание исторического, выдумка не скрывается под маской доподлинной: правды. Так говорили даже те, кто испытал на себе сильнейшее влияние Вальтера Скотта, - например, такие французские историки, как Огюстен Тьерри и его младший современник Жюль Мишле. Восхищавшиеся Скоттом критики говорили как будто другое. Они утверждали, что Скотт был не только романистом, но и историком, что в его романах на равных правах, не мешая друг другу, сосуществовали и правда и вымысел и что в этом и заключалось великое мастерство романиста: он "обманывал" читателя, заставляя глотать существовавшую в действительности правду, как ложь, и придуманную им ложь, как никогда не существовавшую правду. Так они пытались оправдать самый жанр исторического романа, сразу ставший ведущей формой современной литературы. Однако ни то ни другое толкование не имело отношения к творческому методу Скотта. Это была все та же вивисекция, которая равнялась убийству живого организма вальтер-скоттовского романа и никак не объясняла поставленную Скоттом проблему. В своих романах Скотт преодолевал это традиционное деление на историю и вымысел, возможное по отношению к историческому роману довальтер-скоттовской' эпохи. Но пойдем по этому пути: попытаемся отделить "правду" от "вымысла", например, в самом прославленном и самом оспариваемом его романе "Айвенго". В "Айвенго" есть несколько исторических персонажей, главный из них - Ричард I. Но поступки, которые он совершает в романе, не зарегистрированы ни в каких документах, и Скотта это не очень беспокоит. Он воспроизводил Ричарда таким, каким провидел его сквозь подлинные документы. Заставив Ричарда посетить келью брата Тука и устроить там веселое пиршество, Скотт воспроизводил характер Ричарда, открытый для всех случайностей жизни и вполне согласующийся с рыцарской традицией "искателя приключений". Кроме того, Скотт вспомнил старинные баллады с аналогичным мотивом, широко распространенные не только в Англии и Шотландии, но и во всем афро-евразийском мире. Это тоже была правда, более широкая, чем "доподлинный", неизвестный нам характер Ричарда, воплощенная в вымышленном и "емком" образе романа. Можно утверждать, что две цыганки огромного роста, Джен и Мэдж Гордон, послужившие прототипом Мэг Меррилиз, малодостоверны, а Мэг - сама истина или, вернее, сама история. Скотт должен был "додумать" этих двух цыганок и "сочинить" свою героиню, объяснив ее средой, нравами и обстоятельствами, вложив в нее историческую и, следовательно, человеческую правду. Существовали и Джон Белфур Берли, и Клеверхауз, но история не может нам сообщить, какая реальность скрывалась за этими именами. Объясняя эти исторические тени, Скотт создавал живых людей во всей несомненности их исторической жизни - так же, как делает это историк, который из неясных намеков прошлого создает или "воображает" своих героев согласно закону достаточного основания. Очевидно, исторические персонажи Скотта вымышлены так же, как и неисторические. Документы и всяческие сведения об эпохе, конечно, необходимы романисту, но часто он должен отказываться от их деспотии, которая могла бы помешать историческому творчеству. Из тех же соображений Скотт старался освободить себя и от исторических персонажей и вводил в свои романы множество вымышленных, чтобы беспрепятственно искать и создавать правду. В вымышленном персонаже можно воплотить больше исторической правды, чем в персонаже историческом; чтобы создать и, следовательно, объяснить вымышленного героя, можно привлечь больше сведений о нравственной жизни, быте, существовании масс - сведений, отсутствующих в документах, но определяющих характер всей эпохи. Это не игра словами и не перевод художественного впечатления на язык исторической науки. В сотворенных Скоттом образах действительна совершилось особое, историческое и вместе художественное познание. Для Скотта, так же как для его читателя, созданные им образы были не вымыслом, а историей. Открыть закономерности, создавшие данный образ, значило произвести историческое исследование эпохи, ее нравов, национальных традиций, уклада жизни, общественных отношений. Наполнив образ историческим содержанием, оправдав его существование законами исторического бытия и тем самым сделав его исторически "необходимым", Скотт совершал трудный акт исторического познания, которое не могло бы осуществиться, если бы оно не было познанием художественным. Если вымыслом считать нечто, историческому познанию противопоставленное, то придется предположить, что вымысла в романах Скотта нет. Если историей считать нечто, противопоставленное вымыслу, то нужно будет признать, что в романах Скотта нет истории. Ни на то, ни на другое мы не имеем права, потому что и то, и другое противоречит очевидной истине. Вальтер Скотт создал особую форму познания или творчества, в которой нерасторжимо слились история и искусство. Он был художником, потому что писал правду, и историком, потому что создавал вымысел. Конечно, такое слияние характерно не для него одного, но и для некоторых других исторических романистов Европы. Однако иногда сам Вальтер Скотт, говоря о происхождении своих романов, разделял понятия истории и искусства. Он хотел оправдать необычность описываемых им событий и нравов, доказать "правду" своего произведения, пользуясь доводом, в то время наиболее серьезным: ссылкой на "источник". Он словно снисходил к традиционному пониманию художественного творчества, употребляя обычную лексику современных ему критиков. Это удовлетворяло любопытство рядового читателя, указывало происхождение фабулы или отдельного ее эпизода, но ничего не говорило о смысле образа и романа - смысле, который нужно было искать в самом романе. Характером Творчества Вальтера Скотта объясняется то, что роль его в истории европейской культуры выходит далеко за пределы собственно-художественной литературы. Под его влиянием в Европе возникла новая философия истории и новая историография, выросла историческая мысль вообще. Уроки Французской революции, которую он так не любил и все же оправдывал, были осмыслены историками и публицистами в значительной мере под влиянием его историзма. В его романах борьба классов была показана как историческая необходимость и нарисована с таким сочувствием к угнетенным и такими красками, что это помогло понять многое в прошлом и настоящем и найти аргументы для борьбы за будущее. Историческую и общественную позицию Скотта можно было бы определить, как прогрессивный традиционализм, вполне согласовавшийся с пресловутым вальтер-скоттовским торизмом. В литературе, так же как в истории, историзм Скотта создал новые формы типотворчества, композиции, построения сюжета, художественного и нравственного волнения. Для Скотта-историка не существует человека вне эпохи. В Айвенго отразилось средневековое рыцарство с его законами, обетами и идеалами, в Бриане де Буагильбере - мировоззрение и нравы храмовников, созданные особым положением и историей ордена, в Фрон-де-Бефе - психология норманского барона, построившего свой замок среди покоренного народа как крепость и застенок одновременно. Все герои Скотта в их бесконечном разнообразии выражают разнообразие и противоречия исторических эпох в глубоких социальных разрезах. Своим сюжетом он обычно выбирает какое-нибудь крупное или мелкое историческое событие - восстание, гражданскую войну, заговор, потому что, по его собственным словам, в такие кризисные моменты противоречия, раздирающие общество, вскрываются с особой отчетливостью. Судьба его героев неразрывно связана с политическим событием, и не потому только, что он находится в его власти, словно песчинка, попавшая в водоворот. Герой Скотта сам участвует в борьбе, принимает ту или иную сторону, оценивает ситуацию и определяет свой путь. Даже те, кто стоит в стороне от схватки и живет только личными интересами, связаны с политической жизнью страны, как, например, аббат, оставивший монастырь и возделывающий свой сад, истоптанный приверженцами Марии Стюарт ("Аббат"). В своей пассивности, в своей обособленности от всего окружающего, в намеренной отчужденности от эпохи они все же созданы ею, так как это она заставляет их отключиться от действительности и поступать так, а не иначе. Каждый герой Скотта, вторгается ли он в эпоху, как бурно действующая сила, или укрывается в уединении, как улитка в своей раковине, сохраняет свою точку зрения, нравственную свободу, без которой Скотт не мыслил человека. Исторический детерминизм, так глубоко понятый и разработанный Скоттом в каждом его романе, не уничтожает ни свободы, ни, следовательно, нравственной ответственности за то, что человек делает и думает. Отсюда борьба Скотта с мизантропией и фатализмом, воплощенная в некоторых его романах. Его герои размышляют о долге, ищут нравственной правды и мучатся угрызениями совести, потому что, по мнению Скотта, без чувства долга и справедливости невозможна ни политическая, ни личная жизнь. Кромвель в "Вудстоке", Элспет в "Антикварии", Берли в "Пуританах" являются наиболее острым выражениеи этого сознания, разрешающего трудную нравственную и вместе с тем политическую проблему. Понятие исторического развития у Скотта неразрывно связано с понятием справедливости и, следовательно, нравственности. Нравственный смысл событий с наибольшей отчетливостью понимает народ, крестьяне, которым никто до Скотта не предоставлял слова по ходу действия. Простые люди высказывают свои суждения, конкретно и вместе с тем в широком обобщении оценивают события и их смысл. Мнение народа, страдающего от общественных бедствий и потому имеющего основания судить, Скотту особенно драгоценно. Оно получает выражение и в "народных" балладах, которые Скотт сочинял для своих романов, чтобы выразить отношение народа к событиям, нравственным проблемам и необходимостям эпохи. В "Гае Меннеринге" старинная баллада возвращает законному наследнику поместье и разоблачает мошенника, в "Антикварии" баллада характеризует феодальную преданность слуги своему хозяину, объясняя сюжет романа и раскрывая его тайну. И это тоже проблема новой историографии, интересующейся не столько королями, сколько народом, подлинным творцом истории. В этом отношении, может быть, особенно показателен роман "Анна Гейерштейн". Романы Скотта начинаются вместе с политическим событием и с ним вместе заканчиваются. Это начало и конец исторической эпохи, границы и смысл которой определены самим действием. Разрабатываемое Скоттом понятие эпохи далеко не совпадает с тем, какое существовало в "королевской" историографии. Эпоха для него - это динамическая система общественных противоречий и вместе с тем решение исторической задачи, стоявшей перед данным обществом. История - это ряд катастроф, которые подобно спасительной грозе рассеивают застоявшуюся гнилостную атмосферу и освежают воздух. Так характеризует Французскую революцию антикварий Олдбок. Нужно было понять причины этих конфликтов и кризисов, так же как их результаты. Скотт делал это с удивительной для его времени глубиной социологического анализа. Познав причины событий, можно вскрыть и перспективы будущего, и такие перспективы раскрываются чуть ли не в каждом романе - в "Уэверли", в "Айвенго", в "Квентине Дорварде", в "Анне Гейерштейн" и особенно ярко в "Пуританах": через 10 лет после восстания 1679 г. происходит "бескровная революция", необходимость которой была подсказана восстанием. Она разрешает противоречия, вызвавшие события романа, и позволяет верным любовникам вступить, наконец, в желанный брак. В каждом романе Скотта читатель ожидает событие, которое должно совершиться, потому что этого требует ситуация, и беспокойство о судьбе героя становится беспокойством о судьбе страны. Самое понятие истории предполагает изменение во времени, как бы мы ни понимали это изменение. Для Скотта это было непрерывное развитие, совершающееся в борьбе противоречий, с возвращениями вспять, с застоями и взрывами, за которыми следует новый бросок вперед. Каждый шаг на этом пути - завоевание нового качества, и потому то, что прошло, не похоже на то, что будет, и, следовательно, не похоже на современность. Понятие закономерности предполагает некую разумность каждого пройденного этапа и исключает случайность в абсолютном смысле этого слова. То, что могло бы показаться случайностью, есть лишь проявление закономерности - именно так разрешается эта проблема в романах Скотта. Случай - вещь непостижимая: объяснению он не подлежит, его можно только констатировать. Но закономерность познаваема и потому должна быть познана. Это объективная данность, которая не исключает, а предполагает вмешательство человека в исторический процесс, и вмешательство разумное, поскольку закономерность эта познаваема. Человек не может создавать закономерности по собственному произволу, строить историю так, как ему хочется, вопреки необходимостям общественного развития. Он не может противопоставлять ему свой личный разум. Скотт, как историк, отвергает рационалистический метод познания действительности и операций с ней, метод, характерный для эпохи Просвещения. Очевидно, такой вывод он извлек из опыта Французской революции, которая, как утверждали ее противники и сторонники, в эпоху якобинской диктатуры не считалась с исторически данным и пыталась создать новое общество в соответствии со своими рационалистически конструированными теориями. В романах Скотта много персонажей, пытавшихся навязать истории, обществу, отдельным лицам свои собственные представления о личном счастье, общественном благе и справедливости. Все они совершают ошибки, терпят поражение и горько раскаиваются в содеянном. Таковы Норна в "Пирате", Альберик Мортемар в "Талисмане", Кристиан в "Певериле Пике", Тачвуд в "Сент-Ронанских водах" и многие другие. Нужно действовать в контакте с надобностями (или законами) эпохи и другими, более частными законами данной среды или момента, и тогда это действие будет успешным и принесет свои плоды. Примером могут служить Мэг Мер-рилиз в "Гае Меннеринге" и Саладин в "Талисмане". Но система причин, определяющих события эпохи, меняется вместе с эпохой, а потому историк-романист должен угадать тайну данной эпохи, систему действующих в ней закономерностей. Он должен отказаться от абсолютной истины рационалистов и принять относительные истины, созданные эпохой. Он должен поставить себя на место своих героев, усвоить чувства и идеи каждого, иначе поступки отдельных лиц, так же как и равнодействующая эпохи, будут непонятны и покажутся смешными. Относительность истины получает свое выражение в каждом романе Скотта. Без этого невозможно сочувствие к героям, а вместе с тем невозможен и роман того типа, какой создан был Скоттом. В разговоре Роб-Роя с его богатым родственником и судьей предстают два очень различных сознания, и мы понимаем того и другого и симпатизируем обоим. Ревекка и Айвенго по-разному относятся к сражению под стенами Торкилстона, и с каждым из них мы согласны от всей души, хотя каждому из них мнения другого кажутся безумием. Мы понимаем Берли, Клеверхауза и Мортона, Томкинса, мошенника, не сомневающегося в своей правоте, и Кромвеля, анализирующего свою совесть политического деятеля ("Вудсток"). Это вживание не исключает оценки персонажа, в которого перевоплотился автор, но и эта оценка не абсолютная: она совершается внутри изображенной эпохи, в системе обстоятельств, вне которых ничего нельзя было бы ни понять, ни оценить. Но если читатель и сам автор могут перевоплотиться в свонх героев, то только потому, что во всем разнообразии эпох, темпераментов и сознаний существует нечто постоянное, некие человеческие константы - страсти, как говорит Вальтер Скотт, и нравственное чувство. Подчеркивая эти константы, Скотт утверждает единство человечества, торжествующее над всеми различиями эпох, классов и обстоятельств. И это приводит его, так глубоко постигшего психологию классов в разрезе веков, к убеждению, что классовая ограниченность и классовые противоречия - категории исторические, которые могут быть преодолены в процессе исторического развития, что классовые интересы могут уступить место еди-ному интересу всего общества. Ему казалось, что это может произойти при справедливом общественном строе. В "Анне Гейерштейн", одном из последних его романов, изображено это идиллическое состояние обще-ства - пастушеская Швейцария, в которой нет классов, потому что прежние феодалы отказались от своих привилегий, стали пасти стада и воевать только ради обороны страны. Но перспективы, показанные в конце романа, носят угрожающий характер. В большинстве случаев предвосхищением этого будущего бесконфликтного единства оказываются браки между представителями двух сословий, двух классов, двух политических партий и двух наций. Такие браки заключаются во многих романах Скотта, в разных-исторических условиях и в разных планах. Их исторический смысл особенно отчетливо раскрывается в "Пуританах", "Певериле Пике", "Айвенго", "Квентине Дорварде", "Монастыре", "Аббате". Эта мысль или мечта, напоминающая утопию Фурье, всегда присутствует в воображении и творчестве Скотта, и счастливые окончания его романов должны были указать возможность неясного для него самого решения этой проблемы, привлекавшей такое внимание уже в начале XIX в. Так художественное творчество "шотландского чародея" оказывается историческим исследованием и философией истории, поэтика его романа историографической системой, вымысел правдой и правда вымыслом. В дальнейшем развитии художественной литературы и исторической науки можно найти подтверждение этого как будто парадоксального единства. Авторы исторических романов и романов из современной жизни усваивали метод Скотта и переводили его в план новых задач, поставленных новой эпохой. Вместе с приятием и усвоением Скотта началось и преодоление его, но эта была необходимая форма его влияния. Те, кто принимал и преодолевал, были ему обязаны многим, и прежде всего пониманием общества как единства противоречий и как постоянно развивающейся системы закономерностей. Когда Бальзак, один из тех, кто открыл новую эпоху в истории романа, утверждал, что он не романист, а только историк современности, секретарь общества, пишущий под его диктовку, - он только повторял то, что говорил о себе Вальтер Скотт. Для Пушкина "главная прелесть" романов, Скотта заключалась в том, что он знакомил нас с прошлым "современно", т. е. методом, который применяли создатели новой литературы. Стендаль который, сопротивляясь Скотту, постоянно обращался к нему за помощью, назвал его в письмах к Бальзаку "нашим отцом". Слова эти не казались ни преувеличением, ни пустой похвалой тем, кто вступал на литературное поприще в первой половине XIX в. Для них это была истина.