Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

На первый взгляд кажутся не столь уж радикально отличными от только что процитированных высказываний «плебея» на синтаксическом и семантических аспектах, т. е. на формальном и содержательном уровнях, взгляды самого Маркова и на ислам и мусульман.

Так, кабардинцы – это «одно из самых распущенных и безнравственных племен Кавказа»5; несчастье грузина (имеретина) в том, что «долгое тесное общение его с мохаммеданином Азии, то арабом, то персианином, то турком, невольно положило на него клеймо общей мусульманской лени…»6 и т. п.

На самом же деле разница существенная.

Терекского колониста7, для которого тождественны понятия «азиат», «татарин», «магомет», «дикарь», можно представить как олицетворение дотеоретического знания об исламе (я оставляю сейчас в стороне вопрос о том, насколько это знание коррелирует с понятием «истина»), В нем же все элементы остаются вне реальной логической связи друг с другом, существуют одновременно, но не взаимодействуют адекватно друг с другом.

Марков же хотя и не профессиональный исламовед, но человек по тогдашним стандартам весьма эрудированный, в том числе и в среде все той же исламистики (хотя ни разу не ссылается в серии своих увлекательных этнографических очерков ни на один из «ученых трудов»). Он, следовательно, обладает определенной теорией ислама – т. е. системой утверждений, внутри которой отдельные положения выступают как элементы, на которых установлены многообразные отношения (логической выводимости, эмпирической подтверждаемости, индуктивного обоснования и т. п.). При этом – что, пожалуй, еще важней – данная теория обладает четко прагматическими обертонами, нацелена на поиск путей, механизмов, методов придания наибольшей структурной целостности российской государственности. Уже одно это интенсифицировало ориентацию на обнаружение новых свойств изучаемых в мусульманской, да и в любой другой «инородческой», среде свойств даже такого объекта, как ислам.

Тут встает ряд интересных проблем, в значительной части своей специфичных для тех отраслей русской ориенталистики (как профессиональной, так и дилетантской), которые непосредственно занимались изучением прошлого и настоящего подпавших под власть царизма азиатских народов. Эти отрасли склонны были ставить во главу угла сингулярный термин, термин, как я только что отметил, долженствующий точно именовать один объект, – конкретный этническо-мусульманский коллектив, стремясь одновременно, дабы расширить концептуальное восприятие природы мусульманского мира и в целом, и отдельных его частей, эксплицировать базисный термин, «ислам», и другие зависимые от него термины («сунна», «хадисы», «шариат» и т. д.). Эти попытки далеко не всегда были удачны даже в среде профессиональной исламистики (конца XIX – начала XX вв.), не сумевшей избежать семантической разнородности понятий. Да и наличие определенного универсума рассуждений (который определяется как объединение области определения всех используемых понятий) оказывалось еще далеко не достаточным условием для обеспечения смысловой связи внутри концептуального аппарата одной и той же научной теории. И тем не менее совокупный концептуальный аппарат и русской и зарубежной исламистики (с которым, повторяю, более или менее ознакомился Марков) давал возможность строить систематику – разделяющую или генетическую – входящих в категорию «мусульманский Восток» объектов.

Если рассмотреть в свете вышесказанного цитируемые Марковым высказывания об «азиатах» (= «дикарях» и т. п.) русского колониста, то в них, как видим, неточность употребляемых понятий ведет к увеличению числа ложных последствий из исходных понятий, из-за отождествления разных смыслов одного термина (в первую очередь – «мусульманин»), В этом случае двусмысленность приводит к неоправданному переходу между понятиями на основании формального совпадения синтаксических структур опосредующей части. Поэтому многозначность и неточность понятий фактически оказываются семантическим аналогом формально-логического противоречия: в обоих случаях следствия из принятых допущений приобретают произвольный характер.

Марков же идет по несколько иному пути, предпочитая стремиться к постоянно расширяющемуся множеству формул, к тому, чтобы не просто выбирать более общее и наиболее широкое понятие (все те же «мусульманин», «азиат», «нехристь»), но и последовательно разделять его на виды, подвиды и т. д.

И все-таки поскольку Марков в первую очередь – Политик, а не Ученый, постольку то, что можно назвать его теорией, характеризуется смешанной интерпретацией – когда некоторые термины имеют, наряду с концептуальным, предметное или эмпирическое значение, а остальным суждена только формальная интерпретация. Таким образом, даже в определенной мере общая для многих профессионалов и непрофессионалов терминология имела зачастую разные эмпирические или предметные значения в разных, но прямо касающихся ислама (особенно – отечественного) трудах, не препятствовала разным решениям тех или иных крупных проблем, зарождению обладающих различной эвристической ценностью методологических программ, приводящих к неэквивалентным результатам.

И в то же время любая имманентная Политику модель – пусть, как правило, крайне бедная в концептуальном отношении – всегда позволяла:

– не только четко выделять любую типично мусульманскую общность из предельно широких категорий (вроде «азиаты», «нецивилизованные народы» и т. д.); но и

– указывать на ее важный – с точки зрения «государственных интересов» – трансформационный компонент;

– отчленить его от безусловно инвариантных

– и в соответствии с этим вырабатывать некие специфицированные тактики, предлагать разноплановые регулятивы манипулирования «инородческим массивом» (и, следовательно, его перманентной дифференциации).

Как бы ни относиться к таким прагматическим (и нередко весьма циничным и по сути и по форме своей идейным построениям), их логико-категориальный каркас, не меняя в основном эмпирического значения предметных понятий, все же объединял последние и обеспечивал более глубокое понимание смысла означаемого характера концептуальных, функциональных и корреляционных связей между ведущими параметрами всевозможных интегрируемых термином «мусульманство» больших и малых социальных образований.

Научная теория представляет собой определенную языковую конструкцию лишь косвенно, через интерпретацию, соотносимую с изучаемым явлением. Предметная область не представляется в теории непосредственно, а выступает в виде знаковой модели8.

Теория в целом, как система утверждений, относится к изучаемым явлениям, взятым во всей их конкретности. Именно поэтому востоковед «узкого профиля» имеет дело с вполне реальным объектом или системой объектов и проверяет на них степень совпадения теоретических предсказаний с реальным поведением системы. Напротив, теоретическая модель представляет собой реальную систему в рассмотрении теоретика. Это представление является идеализированным, абстрактным и имеет лишь некоторые общие черты с той предметной областью, к которой относится теория. Теория содержит в себе модель изучаемой предметной области, которая представляет объекты, и именно через нее соотносится с изучаемыми явлениями.

При таком подходе более разнообразно выглядят и отношения между альтернативными теориями – т. е., в нашем случае, христианоцентристской (и, значит, откровенно антиисламской) и той (или теми), которые были если и не исламофильскими, то уж наверняка склонными к максимально-нейтральной интерпретации мусульманства, к акцентированию позитивной роли во всемирно-историческом процессе его хотя бы некоторых, но очень важных атрибутов, аспектов, устремлений. В указанной ситуации они, эти альтернативные теории, относились к одним и тем же несущим на себе исламский штамп феноменам, но по-разному представляли их в соответствующих моделях (или использовали одну и ту же модель, но различались в конкретных положениях о связи элементов используемой модели).

Словом, для Маркова и ему подобных авторов мусульмане (=«азиаты» и т. п.), которые выглядели одинаково в глазах так часто упоминаемого мною терекского колониста, оформлены в дискретные пучки перцептуального пространства, расширив первоначальную сферу восприятия Чужого русской интеллектуальной элитой, – и, соответственно, ее же языковые ресурсы.

В этой связи кажется вполне закономерным усиление в посвященной мусульманскому Востоку литературе (в первую очередь – популяризаторской) процесса метафоризации. Он, как известно, предполагает наличие определенного сходства между основным субъектом, которому приписываются новые свойства, и вспомогательным субъектом. Конкретно процедура установления сходства реализуется через сравнение и аналогию. В отличие от метафор, сравнения и аналогии9 сами по себе не формируют новых понятий; они лишь устанавливают подобия между уже выбранными предметными областями. Но, не ведя к изменениям концептуального аппарата, к появлению (что имманентно метафоризации) новых понятий10, аналогия, однако: