Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы - Светлана Анатольевна Бурлак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С момента разложения знаков на такие элементы возникает возможность выучивать их с первого предъявления[88], как это делают дети. И это позволяет им усваивать «в среднем по десять новых слов в день с момента появления на свет, что соответствует одному новому слову за каждые 90 минут бодрствования»{1206}. Таким словом, которое сразу опознается как отличное от других, можно немедленно начинать оперировать — хранить в памяти, соотносить с действительностью, ассоциировать с другими словами.
Когда знаков становится много, между ними с необходимостью возникают разнообразные ассоциативные связи. Поскольку нейронные пути не изолированы друг от друга непроницаемыми перегородками, оказывается, что при активации комплекса нейронов, соответствующих некоторому одному знаку, активируются также нейроны, соответствующие некоторым другим, «соседствующим» с ним знакам, — подобно тому, пишет У. Кэлвин, «как толстые пальцы могут нажать две фортепианные клавиши одновременно или попасть на соседнюю клавишу»{1208}. Чем больше знаков используется, тем больше возникает ассоциаций. Кроме того, при активации комплекса нейронов, связанных с названием, например, предмета, активируются нейроны, связанные с восприятием его цвета, запаха, действий с ним (см. гл. 2), — а эти комплексы тоже могут быть связаны с соответствующими названиями. Возникновение ассоциаций чрезвычайно важно для функционирования языка, поскольку возможность связывать знаки со знаками в отсутствие обозначаемых предметов обеспечивает языку свойство перемещаемости (т. е. возможность говорить о вещах, удаленных в пространстве и/ или во времени).
Кроме того, накопление знаков с какого-то момента начинает давать возможность создавать новые знаки не на базе реальных ситуаций, а на базе уже известных знаков, несколько модифицируя их. Модификация может быть любой: можно добавлять к знаку дополнительный компонент (например, вокализацию или, скажем, мимическое движение к жесту), можно заменять один из компонентов другим (например, делать жест другой рукой или в другую сторону, произносить звуковой сигнал на несколько более низкой или высокой частоте, менять интонацию), можно наконец добавлять к знаку другой знак.
Спорадические случаи видоизменения знаков засвидетельствованы и у антропоидов — участников языковых проектов. Так, для выражения значения ‘совсем гнилой’ или ‘очень гнилой’ горилла Коко стала по собственной инициативе производить жест «ГНИЛОЙ» не одной рукой, а двумя; для выражения значения ‘очень большой аллигатор’ обе обученные языку жестов гориллы, Коко и Майкл, производили движение, имитирующее щелканье челюстей, не кистями, а руками целиком{1209}.
Но необходимости в том, чтобы постоянно создавать новые знаки, модифицируя старые, у обезьян (по крайней мере, в природе) нет, поэтому система из исходных знаков и их модификаций, которая могла бы быть аналогом человеческого языка, у обезьян не складывается.
Запоминание некоторого количества пар знаков — таких, что один из членов каждой пары является модификацией другого, — дает возможность обобщить модификацию и применять ее впоследствии для создания новых знаков. Именно это делает коммуникативную систему достраиваемой, т. е. позволяет, зная небольшое количество исходных элементов и правил их преобразования, создавать неограниченное количество новых сообщений, что, на мой взгляд, и знаменует собой переход от «дочеловеческой» коммуникативной системы к собственно языку.
Модификация знака путем добавления к нему другого знака порождает синтаксис: сначала возникает протограмматика, описанная Т. Гивоном, затем на базе линейной последовательности сигналов, как продемонстрировано Дж. Байби, развивается синтаксическая структура. Показательно, что у детей лучше всего коррелирует со сложностью порождаемых высказываний величина словарного запаса: чем больше слов знает ребенок, тем более сложные высказывания он оказывается в состоянии построить (см. гл. 3).
Модификация знака путем изменения или добавления к нему элементов, не являющихся отдельными знаками, порождает морфологию. Как уже говорилось в гл. 2, часть знака, получившая осмысление за счет контекста, может приобрести способность сочетаться с другими знаками, добавляя к ним тот же самый дополнительный смысл, — и в результате этого возникнет целый ряд знаков, связанных друг с другом одним и тем же морфологическим отношением. Кроме того, морфология возникает в результате грамматикализации (как это могло происходить в процессе глоттогенеза, подробно показано в работах Т. Гивона{1210} и Б. Хайне и Т. Кутевой{1211}). Если посмотреть, что стоит в начале цепочек грамматикализации, можно, по мнению Бернда Хайне и Тани Кутевой, сделать вывод, что существительные в ходе эволюции человека (как и в индивидуальном развитии, см. гл. 3) возникли раньше, чем прилагательные, местоимения, артикли, наречия, предлоги, а также показатели падежей и т. п. Это хорошо согласуется с идеей, что язык появился как средство обратить внимание сородичей на релевантные детали окружающей действительности.
В результате формирования разного рода правил преобразования система знаков, доступная каждому индивиду, становится потенциально бесконечной — а это, в свою очередь, создает базу для развития различных стилей, синонимии, появления слов, обозначающих один и тот же объект с разными оценками, и т. д. и т. п. (см. гл. 1), дает почву для накопления и передачи любого количества опыта в любой области.
При изучении проблемы происхождения языка невозможно обойти вопрос о том, сложился ли язык как достраиваемая система символьных знаков, обладающая словарем и грамматикой, только на базе членораздельной звучащей речи или же он мог сформироваться ранее и лишь впоследствии перейти на звуковую основу. Предложенный алгоритм (накопление знаков с последующим возникновением двойного членения и грамматики), как кажется, может быть реализован на любой субстанции, будь то жесты, мимика, нечленораздельные вокализации, членораздельная звучащая речь или сочетание нескольких носителей. Различия могут касаться лишь природы элементарных единиц (будут это фонемы, хиремы или, например, ноты) и типа модификации.
Представляется даже более вероятным, что первоначально в коммуникативной системе сочетались и жесты, и звуки, и мимика, подобно тому, как это происходит у современных обезьян (не только человекообразных, но даже низших узконосых{1212}[89]), ведь главным для коммуникации было не то, какой канал для нее используется, а то, насколько хорошо она позволяла делать нужные выводы об окружающем мире. Скорее всего, как пишет Томаселло (см. выше), звуки первоначально играли по отношению к основным носителям информации — жестам — примерно ту же роль, что в современном языке играет интонация по отношению к словам, — роль эмоционального дополнения. Тем не менее по самой своей природе новая коммуникативная система не могла в итоге не стать звуковой. И дело здесь не в том, что жестово-мимическая коммуникация неудобна в темноте, на расстоянии или среди густой растительности, как полагает, например, Гивон{1214} (обратим
