Те, кого мы любим - живут - Виктор Шевелов

— Вот чудесное варенье у вас, товарищ майор. Я ел такое только на Кубани.

Мы невольно рассмеялись. Орлов снисходительно посмотрел на своего товарища:

— Каждому свое.

— Сластена он, это верно, — миролюбиво улыбнул­ся Золотарев.

— Люблю, – признался Петя Собинов. — Мать, бы­вало, пять пудов на зиму варила. Я одной только пенки килограмма по три съедал. Моя одноклассница Наташа вечно злословила: «Странно, что ты родился мужчиной: за сладкое, небось, жизнь отдашь?» Такая ершистая девчонка, не дай бог.

— Вот это — единственное сочувствие, в котором не ложь, а правда, — съязвил Орлов. — В самом деле, странно, что Собинов родился мужчиной.

— И ты стерпел от своей Наташи такое поношение мужского достоинства? — подзадоривал Катаев.

— Еще бы... Он же страстный женопоклонник. Из­девки женщины ему доставляют удовольствие.

— За женщин он не задумается жизнь отдать.

Собинов отодвинул от себя чашку с чаем.

— Тут уж вы все лжете сами себе, — с непонятным ожесточением сказал он. — Но я не собираюсь спорить. И если уж и надо отдать жизнь, так всерьез ее надо от­дать за любовь, за прекрасное.

Раздался дружный смех. Но Петю это не смутило:

— Я бы очень был счастлив и жизнь свою счел целе­сообразной, полной смысла и радости, если бы смог сделать так, чтобы женщине всегда светило счастье, сияла радость. Вы даже не представляете, насколько бы стала красивее и осмысленнее жизнь. Вы сами бы похорошели.

— Ну, брат, — усмехнулся Орлов, — убей, но не со­глашусь. Если любовь определяет смысл жизни, то тогда жизнь — бессмыслица. Я знал женщину, любил. И от этого не прибавил и не убавил ни в весе, ни в росте. Боялся только одного — поглупеть. Если бог хочет на­казать человека, он насылает на него любовь.

Орлов всегда поражал нас своим холодным скепти­цизмом, особенно если речь заходила о женщине. Он становился зол и остроумен. Мог двумя-тремя словами поставить в затруднительное положение собеседника. Ему нередко подпевал лейтенант Катаев. Хотя по своей натуре был он добродушным малым и поддерживал Орлова скорее из желания подзадорить, разжечь споры, а затем искренне посмеяться над приятелями: «Эх, вы, петухи! По ошибке судьба сделала вас офицерами».

Лейтенант Золотарев, близкий друг Орлова и Катае­ва, совсем не походил на своих друзей. Он отличался не по годам степенным характером, всегда старался ути­хомирить нас. Вот и теперь, слушая, как все мы неожи­данно привязались к Пете Собинову, он, допив нетороп­ливо четвертую чашку чая и вытерев салфеткой губы, сказал:

— Оставь их, Петя! Если трое говорят, что ты пьян, то иди и ложись спать.

— Вообще-то верно, — согласился Собинов. — Ор­лова не убедишь! Но это же кощунство. Это ведь черт знает что такое! Жизнь — бессмыслица... Хотите, я про­чту письмо, которое получил вчера от Наташи?

— Конечно, хотим, — вмешался в разговор майор.

Собинов, как школьница, вспыхнул румянцем, засты­дился.

— Простите, Николай Семенович, но...

— Читайте, читайте, лейтенант.

Собинов достал из кармана конверт и метнул взгляд на Орлова:

— Я прочту только одно место. Вот!

«...У каждого человека есть свое счастье. Надо су­меть только не пропустить его. У меня сегодня оно без­гранично. Когда я ощутила сердцем, что любима, люб­лю, — жизнь стала еще красивее; мне столько хочется сделать хорошего для тебя, для всех людей, что даже передать трудно. Ты мне друг, Петя. Искренний. Чудес­ный друг! Честное слово, хорошо! Дружба — это не про­сто общность интересов и взглядов. Быть другом — значит заставить твое сердце биться вдохновенно, за­ставить тебя воспринимать окружающее, жизнь как прекрасную песню. А если этого нет, то ты не имеешь морального права называться другом».

Собинов смущенно поднял на нас вопрошающие глаза,

Орлов вздохнул:

— Мечты студентки! Моральное право, любовь — все это только красивые слова. Ничего тут нет удиви­тельного: на заре все соловьи поют.

— Ты хочешь сказать...

– Я хочу сказать то, что сказал, — перебил Орлов Собинова и повернулся к майору. — Николай Семено­вич, вы лучше знаете жизнь, прошли войну. Неужели Собинов, прав? Вот вы же живете один? И живете не­плохо!

— Разумеется, — скупо улыбнулся майор, — жи­ву. — Он взял из раскрытого портсигара папиросу, посту­чал мундштуком по крышке. Глаза у Пети заблестели. Он ждал ответа на вопрос Орлова с таким нетерпени­ем, точно в этом ответе заключалась разгадка смысла его собственной жизни. Но Славин тянул, будто нароч­но, долго раскуривал папиросу.

— Вы, лейтенант, — наконец произнес он, обра­щаясь к Орлову, — говорите, что на заре все соловьи поют. И заявляете, что ничего в этом удивительного нет. Но вы же сами еще так молоды! Откуда у вас этот скепсис? Разве не странен такой парадокс: молодость отвергает самое себя. А ведь она очень коротка и бы­вает лишь раз. Надо суметь не пропустить ее сквозь пальцы. — Майор помолчал, о чем-то раздумывая. — Кстати, сегодня с почтой я тоже получил письмо. Его прислала мне мать. В нем было вот это, — майор подошел к застекленному стенному шкафу и достал из него альбом. — Вот, — повторил он и показал фото­графию.

Гремя стульями, мы поднялись из-за стола и обсту­пили майора. Со снимка на нас смотрела необыкновен­но красивая, с гладко зачесанными волосами молодая женщина.

«Что бы это могло значить?» — подумал я. Славин никогда не подавал повода даже предположить, что он, как и Петя Собинов, душа у которого всегда нараспаш­ку, хранит в сердце заветное чувство. Майор был слиш­ком внутренне подобран и сосредоточен, как бы отлит из металла, чтобы снизойти до порывов чувства. Казалось, он не подвержен обыкновенной человеческой слабости, и, признаться, мы втайне, в частности я и Золотарев, сожалели, что этот металл никогда не опалял огонь любви. Зато для Орлова Славин был и в этом отноше­нии образцом.

— Кто это, товарищ майор? — не отрывая восхищен­ного взгляда от фотографии, простодушно спросил Со­бинов.

— Это замечательный человек, Петя! Она даже са­ма не знала, какая она. — Майор никого из нас никогда не называл по имени. И уже одно то, что он так обра­тился к Собинову, как-то взбудоражило, взволнова­ло нас.

Фотография переходила из рук в руки. Орлов по­мрачнел, словно предчувствуя что-то для себя не совсем приятное. Мы стали упрашивать майора рассказать, кто эта так поразившая нас молодая женщина и кем ей приходится майор.

Славин задумался. Он как будто колебался. Но вот откровенность взяла верх. Видимо, он слишком долго молчал и ему неодолимо захотелось поделиться своими чувствами. Я видел, чем-то мы затронули сокровенные струны его души. Глаза майора какое-то мгновение смотрели в одну точку с несвойственным им выражением тоски. Он в чем-то сомневался, чему-то противился. «Мо­жет быть, этот сильный человек, как никто нынче, ну­ждался в сочувствии», — подумал я и сказал:

— Здесь много толковали о сочувствии. Может быть, лучшим сочувствием с нашей стороны сейчас будет уйти? Есть мгновения, когда человеку хочется побыть наедине с самим собой.

Майор вздрогнул.

— Что вы сказали о мгновениях? — переспросил он. — Ну что ж, если вы не устали, я вам кое-что рас­скажу, — промолвил он после паузы. — А там судите сами...

Мы единодушно отвергли предположение насчет усталости и молча ждали рассказа майора. За окнами, раскрытыми в сад, шумел дождь. Славин подержал фо­тографию в руке и, еще раз внимательно посмотрев на нее, положил на стол. Глубокое, какое-то горестное раз­думье отразилось в рельефно выписанных чертах краси­вого мужественного лица майора. Он жадно затянулся папиросой.

— Это произошло в тысяча девятьсот двадцать де­вятом году, — заговорил он, — в глухой, заброшенной, далеко в стороне от железных и шоссейных дорог де­ревне Кудиновке. Мне тогда исполнилось двенадцать лет. Село в те годы напоминало развороченное поле боя, только не было оборонительных укреплений, пу­шек, хотя и пускались в ход иногда обрезы и винтовки. В Кудиновке создавался колхоз. Кулаки стояли не на жизнь, а на смерть. Однако новое было неодолимо. Люди бесповоротно становились на новый путь. Кончи­лись митинги, сходки. Кончилась пора яростных речей, обрывочных фраз, раскаленных, как угли, крепких му­жицких слов. Истосковавшиеся по работе руки приня­лись за дело.

Как и многие ребятишки, я не стоял в стороне от тогдашних событий, перевернувших в деревне все вверх дном. Мы, мальчишки, тоже носились с мечтой создать свою «коммуну». У нас кипели свои споры, были среди нас и «сторонники», и «противники» колхозов. Нередко мы в кровь избивали друг дружку, кулаками доказывая свою правоту. Но когда взбудораженная и растревожен­ная, как муравейник, жизнь начала постепенно налажи­ваться, входить в новое, широкое русло, наш мальчише­ский пыл, естественно, стал искать себе выхода и не всегда растрачивался на полезное дело.