«Срубленное древо жизни». Судьба Николая Чернышевского - Владимир Карлович Кантор

«Некрасов в отчаянии воскликнул:

– И черт понес меня сегодня выехать в дрожках, а не в карете!.. и сколько лет прежде я на Ваньках возил массу рукописей в разные типографии и никогда листочка не терял (курсив мой. – В.К.), а тут близехонько – не мог довести толстую рукопись!

Некрасов не мог дать себе отчета, в какой момент рукопись упала с его колен».

Повторим: расстояние недалекое, «близехонько», туда-обратно он обернулся меньше чем за четверть часа… Продолжу цитирование:

Дрожки в Питере

«Задумался, смотрю: рукописи нет; я велел кучеру повернуть назад, но на мостовой ее уже не было, точно она провалилась сквозь землю… Что теперь мне делать».

Все дрожки примерно этой конфигурации. Конечно, при езде они «дрожат», потому и дрожки. Но выронить толстую рукопись, лежавшую на коленях?.. В крайнем случае она упала бы на дно дрожек. Если туда и обратно четверть часа, то в одну сторону минут семь. Судя по всему, до типографии он не доехал, повернул назад. В какой момент он расстался с рукописью? Через боковые стенки дрожек она вряд ли бы выпала. Кстати, по одной из версий, нашедший рукопись чиновник увидел ее у стены дома. Вряд ли дрожки ехали вдоль стены.

Забавно в рассказе Некрасова то, что из дрожек он не вышел, искать не стал, посмотрел поверхностно и как бы не увидел. Женщине жалуется и печалится, как мужчина, совершивший неблаговидный поступок, словно хочет защитить себя и оправдаться в глазах любовницы. Но женщина оказалась и разумной, и деятельной, захотела помочь своему любовнику, приняв всерьез его сетования. И она рассказывает:

«Я поторопила Некрасова написать объявление в газеты о потере рукописи и назначить хорошее вознаграждение за ее доставку».

Некрасов отправил объявление всего в одну газету, которую заведомо не читают люди интеллигентные – в «Полицейские ведомости». Не получив сразу ответа, Некрасов начинает громогласно упрекать себя, «зачем он не напечатал объявления во всех газетах». Но не печатает, а отправляется в Английский клуб на обед и игру.

«Некрасов так был взволнован, что не мог обедать, был то мрачен и молчалив, то вдруг начинал говорить о трагической участи рукописи, представляя себе, как какой-нибудь безграмотный мужичок поднял ее и немедленно продал за гривенник в мелочную лавку, где в ее листы завертывают покупателям сальные свечи, селедки, или какая-нибудь кухарка будет растапливать ею плиту и т. п.

На другое утро объявление было напечатано в “Полицейских Ведомостях”, и Некрасов страшно волновался, что никто не является с рукописью в редакцию.

– Значит, погибла она! – говорил он в отчаянии и упрекал себя, зачем он не напечатал объявление во всех газетах и не назначил еще больше вознаграждения.

В этот день, по обыкновению, Некрасов обедал в Английском клубе, потому что там после обеда составлялась особенная партия коммерческой игры, в которой он участвовал. Он хотел остаться дома, но за ним заехал один из партнеров и почти силою увез с собой».

И после его отъезда является по объявлению бедный чиновник, плохо одетый, «с отрепанным портфелем под мышкой». Приход вернул надежду. Кажется, Панаева не меньше, если не больше, самого издателя волновалась о пропаже рукописи. И еще любопытная деталь, у какой стены он нашел рукопись: «Я начала беседовать с чиновником; он сперва конфузился, но потом разговорился и рассказал мне, что поднял рукопись на мостовой, переходя Литейную улицу у Мариинской больницы, и долго стоял, поджидая – не вернется ли кто искать оброненную рукопись».

Но никто не пришел, стало быть, никто и не искал «Я спросила его, почему он раньше не принес рукопись.

– Газеты не получаю-с, со службы хотел зайти просмотреть газеты, да, уходя домой, случайно услышал от своих товарищей объявление о потере рукописи. Я-с прямо и пришел сюда.

Я успела узнать, что у чиновника большая семья: шесть человек детей и старуха-мать, что он лишился казенной службы, вследствие сокращения штатов, и теперь занимается по вольному найму в одном ведомстве за 35 рублей месячного жалованья, и на эти деньги должен содержать всю семью».

Отсюда несложное умозаключение, что чиновник работал по найму в каком-нибудь из полицейских ведомств, ибо где еще на службе читают «Полицейские ведомости».

Чиновник был счастлив, получив деньги, счастлив был и Некрасов.

То ли Господь, то ли полиция подтвердила, что печатать Чернышевского можно и нужно. И Панаева так заключает свои воспоминания об этом эпизоде: «Роман Чернышевского имел огромный успех в публике, а в литературе поднял бесконечную полемику и споры»[286].

Неужели подполье и революция?

В нашей гуманитарной науке, да и публицистике, стало банальным уже соотнесение заглавий двух романов – Герцена и Чернышевского. Повторю эту банальность: кто виноват? и что делать? – два основных вопроса русской культуры. Причем подтекст этого сопоставления очевиден – социально-гражданственный. На мой взгляд, проблема, поставленная двумя писателями-философами, много серьезнее и глубже. Герцен предложил искать виноватого в бедах человеческой жизни и предложил негативную теодицею. В России виноватой, на его взгляд, оказалась империя, на Западе – буржуа, а в судьбах человечества – Бог. Чернышевский, не просто сын протоиерея, но и человек глубоко верующий (об этом чуть позже), считал порочной саму идею искать виноватых вовне, надо делать себя, тогда и жизнь наладится[287], не искать, кто виноват, а делать нечто, ибо план Бога по созданию мира был разумен. Как и Августин, он снимал с Бога вину за мировое зло. Поиск виноватых приводит к расправам, гибели невинных, особенно в случае народных мятежей. Это был явный конфликт двух самых влиятельных среди молодого поколения идеологов. Роман «Что делать?» вызвал раздражение и изумление у литераторов старшего поколения, самым главным упреком автору стал упрек в том, что Чернышевский изобразил людей, которые не сознают жизненных трагедий, с легкостью их преодолевая. К концу знаменитого романа Герцена «Кто виноват?» его герои оказываются в состоянии непоправимо разрушенных судеб. Герои романа Чернышевского, несмотря на то что роман начинается с самоубийства, полон несчастий и бед, траура и печали, написан узником Петропавловской крепости, тем не менее «счастливые люди», как их назвал Николай Страхов.

Любопытно, что даже не Третье отделение, которое пропустило роман, рассчитывая, что он образумит рьяных радикалов, а именно сторонники «чистого искусства» (такие крупные, как Боткин и Фет) увидели в нем революционную агитку: «Повторяем: о личном