Иван Ефремов - Ольга Ерёмина

Экспедиции предоставили старинный двухэтажный дом маньчжурского чиновника с загнутыми вверх углами крыш. Дом не протапливали, наверное, лет тридцать, и на первом, каменном, этаже царил лютый холод. Потребовалось довольно большое время и изрядный запас каменного угля, чтобы наконец в доме можно было нормально жить. На втором этаже, в большом холодном зале, устроили склад.

Иван Антонович тревожился за сына: Аллан заболел скарлатиной. Елена Дометьевна храбрилась, слала из Москвы телеграммы, сообщала, что Аллан пошёл на поправку. Однако Ефремов понимал, что скарлатина чревата непредсказуемыми осложнениями, что надо дождаться полного выздоровления. Вдобавок заболела сама Елена Дометьевна. Да, нельзя так надолго оставлять семью…

Иван Антонович надеялся, что с началом полевого сезона жена как научный сотрудник ПИНа вместе с сыном приедет в Монголию. Болезнь жены заставила волноваться за возможность приезда. А затем пришло известие, что, оказывается, выпускать за границу одновременно всех членов одной семьи запрещено.

В Монголию Ефремов поехал с больной правой рукой: воспаление нерва не давало спать, заставляло его постоянно пить пирамидон, чтобы хоть ненадолго снять боль. С горечью думал Иван Антонович, что такая невралгия лечится добрым словом, но как раз этого-то у него и не было. Боль не утихала, мешая делать самые обычные бытовые дела. Свои письма он печатал на недавно купленной машинке левой рукой.

Горькая ирония звучит в его письме Быстрову:

«Я сижу в своём кабинете, залитом ярким монгольским солнцем. Перед окном — вид на помойную яму, но дальше из-за забора видна высокая белая башня монастыря Гандан, за ней округлые невысокие горы, а над всем — чистое, чистое небо, в таком прозрачном воздухе, какой бывает только высоко в горах…

Первый этап экспедиции закончен. Самое трудное — отрыв от родной земли и элементарное устройство на новом месте. Затем перевозка всего огромного снаряжения на центральную базу, в морозы, при нехватке шофёров и постоянных поломках машин.

Теперь нам нужно перевезти лес, перебрать всё снаряжение, отремонтировать машины. Тогда можно будет двигаться на юг, в Гоби. Не дождёшься этого момента, уж очень надоели кляузные организационные дела и сидение в городе. <…> Сижу здесь как хомяк в норе, оторванный от всего… Кстати, тут хомяков очень много — так и прут в квартиру, грызут всё напропалую и разносят злокачественный лептоспироз. Я их стреляю из малопульки».[189]

Письмо до Москвы из Улан-Батора идёт в среднем две недели, учитывая время на обязательную цензуру. Это значит, что ответа можно ждать лишь через месяц. Оторванность, невозможность получать новые журналы, следить за событиями в научном мире чрезвычайно огорчали Ефремова. Не получал он своевременных ответов на срочные запросы и от Орлова, директора ПИНа, не в силах понять причин его молчания, чувствовал себя капитаном корабля, который должен выйти в море, не зная, сколько угля у него на судне: «Если и в дальнейшем связь с институтом будет находиться в том же положении, то придётся попросту отказаться от столь экзотических предприятий. <…>

Если бы такое дело пришлось на середину сезона — чёрт с ним и трижды чёрт, но ведь сейчас я должен знать всё, чтобы не оказаться в дураках и не спланировать невозможных задач. Например, как кредиты — уменьшены или нет, есть ли разрешение на бензин этого года, как дела с контингентом, каков план финансирования. Сейчас денег осталось всего пять тысяч — продолжать ли заготовку всего нужного или, если деньги задержатся, всё приостановить?»[190]

Огорчало учёного и ещё одно известие: рукопись «Тафономии», с таким трудом сданная им перед отъездом в экспедицию, ещё не была готова к печати: у редактора не находилось времени.

Ефремов предполагал, что пробудет в Монголии пять-шесть месяцев, поставит экспедицию на колёса, наладит раскопочные работы и передаст бразды правления Орлову. Новая по сравнению с прошлой экспедицией научная сила в лице Малеева и Новожилова впала в жесточайшую депрессию: их угнетал длительный срок экспедиции. Рождественский, аспирант Ефремова, показал себя перспективным работником, и Ефремов решил готовить его в заместители.

Командовать Ефремову пришлось довольно внушительным отрядом: шесть машин и шесть шофёров, семь научных сотрудников с препараторами, два переводчика, два десятка рабочих — молодые алтанбулакцы, могучие иркутяне и несколько монголов.

Всё кончается, и холодная зима 1948 года тоже кончилась. Как только потеплело, Ефремов стал собираться в Восточную Гоби, в Саин-Шанды, где в прошлом экспедиционном году были сделаны богатые находки. Часть сотрудников под руководством Н. А. Шкилева, заведующего административно-хозяйственной частью, должна была создать базу в Далан-Дзада-гаде, чтобы оттуда двинуться на Нэмэгэту. Неожиданно обстоятельство заставило по-военному быстро изменить план: Шкилева с температурой сорок и подозрением на воспаление лёгких отвезли в больницу.

Решив не терять ни одного дня, Ефремов усилил саин-шандинский отряд и двинулся туда, чтобы наладить раскопки, вернуться с первой добычей и самому заняться организацией базы в Далан-Дзадагаде.

Гоби встретила путешественников неласково: на голой земле — ни травинки, холодные пасмурные дни, частые броски температуры, песчаные бури с громадными смерчами. Особенно тяжелы были душные вечера, когда всё кругом электризовалось. Все чувствовали себя плохо, даже молодые рабочие. Есть не хотелось — за время первого выезда съели лишь четверть рассчитанных продуктов.

Несмотря на это, результаты были значительными. Сделано множество новых находок, удалось выкопать разведанный в прошлом году скелет на Баин-Ширэ.

Ефремов решил отыскать Ардын-обо, где копали американцы. Название этого места на монгольском звучало несколько иначе — Эргиль-обо. Иван Антонович узнал место по гнезду орла, памятному по фотографии в книге. В гигантском по площади местонахождении костеносные участки залегали редкими скоплениями, но учёным удалось отыскать и раскопать их.

Спустя три с лишним недели экспедиция с несколькими тоннами груза вернулась в Улан-Батор.

По возвращении Иван Антонович просит Орлова срочно, самолётом, выслать запчасти, фотоаппараты, лекарства. Затем пишет Орлову обстоятельное письмо, где кроме текущих дел размышляет о стратегических задачах экспедиции: «…совершенно очевидно, что неиспользование в максимальной степени предоставленных нам правительством трёх лет будет навеки преступлением перед советской наукой и грядущими поколениями (извините за высокопарные выражения). Мы должны за три года вырвать отсюда тонны полтораста превосходных материалов, и тогда это будет такой взнос в нашу науку, который сам по себе оправдает существование кучки позвоночников. Однако мы должны быстро препарировать эти материалы, любой ценой, иначе они лягут под спуд, успеха не будет и для музея тоже. Для всего этого нужны кадры…».[191]