Дорога в два конца - Василий Масловский

— Це и все, мабуть, хлопци. — Старик достал из-за пазухи сухую тряпицу, завернул в нее бандуру, поводырь помог положить ее в торбу. — Во чую, батькы ваши чешутся. Украина! Днипро ждуть вас!.. Колысь наши деды над циею ричкою козакувалы…

— Куда путь держишь, отец? — Командарм протолкался к кобзарю поближе.

— Вольной водички днипровской испить хочу.

— Так, может, устроить тебя с обозом или на машину?

— Не, сынок, моя доля в ногах и мисто на дорози. Ще хтось послуха дида. Ось бачыты, що немецки каты с хлопчиком вробыли (правый глаз поводыря все время слезился, морщинистая кожа на нем дрожала). Цигаркою в очи тыкалы, щоб и вин не бачив, що воны роблють…

Та хиба ж таке можно вабуты… Сердцем чую, а душа плаче…

Пробка рассосалась. Размешивая грязь и гоня перед собою воду, двинулись вперед танки, тягачи, машины, обозы. Пехота месила грязь обочиной. Дорога приняла свой обычный, будничный вид. По горизонту воркотал артиллерийский гром, будто сытый зверь укладывался спать. Солдаты кособочились, закрывались короткими воротниками шинелей от дождя. От долгого стояния на месте тело кинуло в озноб, мокрое белье холодно липло к телу, противно чавкало в сапогах и ботинках. С движением начало возвращаться тепло, голову заполняла привычная вязь мыслей. У каждого свои: кто о матери, кто о детях, кто о невесте, — но все одинаково опасливо и вопрошающе поглядывали на низкий срез неба, в щетине перелесков горизонт.

На миг над мокрым лесом проглянуло солнце, бросило сбоку неяркие лучи на дорогу, придавленный тучами взгорок и брошенную телегу на нем. Оглобли телега растопыркой торчали в небо, будто молили о чем.

Прошли разоренный хуторок. Казанцеву захотелось порасспросить о дороге к Днепру, забежал во двор. По фундаменту в раскисшей золе легкомысленно беспечно блестели лужи. Из-под земли в углу двора желтела ниточка света. Казанцев покашлял. Приподнялась набухшая крышка погреба, выглянула старуха, слепо мигая на пришельцев, полезла назад: «Заходите».

В довольно просторном погребе — целая семья. Две женщины по очереди крутили ручную мельницу (такие вертушки встречались на всем пути). Волосы, лица, одежда женщин были белыми. На бочке у каганца, или «казыла», как именовали еще эти произведения войны из гильз и консервных банок, возился старик над раззявленным сапогом. Света явно не хватало. «Казыла» работали на солярке, авиационном бензине, масле и, кажется, даже на воде. За крутившими мельницу женщинами пристально следили детишки, глотали слюни, переживая уже, как они жуют пахнущие камнем и жестью лепешки из нового урожая.

Старик оторвался от своей работы, уставился на Казанцева, давая привыкнуть глазам.

— Переживем, выдюжим, — ободрил он Казанцева улыбкой и взглядом. — Русский человек терпелив до зачина, а так все перемелет: и войну, и фашистов, и саму смерть.

Когда Казанцев вылез из погреба, солнце выглянуло из-под тучи и подслеповато мигнуло на залитую водой равнину, пахнущие веником перелески, вдрызг разбитую дорогу, которая жила и тяжко ворочалась.

Хуторок остался позади.

Белые хатки, ветряки, тополя-свечки, сады — такой провожала их Украина в сорок первом. Теперь скрипящие на ветру калитки, горбатые пепелища, горестно вытянутые в небо печные трубы. Они выглядят своеобразными памятниками на этих кладбищах. По ночам на месте бывших деревень и хуторов гукают сычи, днем старики, женщины, дети гребутся в золе, отыскивая то, что уцелело.

Обгорелая земля — не издержки войны, а запланированная жестокость.

Немцы разрушали и жгли на своем пути все, желая таким образом замедлить движение наших войск.

На отвоеванной земле солдаты помогали устанавливать власть, убирать урожай, строить и восстанавливать жилье. Наступавшие армии несли большие потери и частенько пополнялись за счет освобожденных.

В поле, в лесу, в хуторах солдатские кухни окружали голодные ребятишки. Солдаты кормили детей из котелков, за добавками не шли. Иные и совсем не подходили в эти дни к кухне.

Шла осень, ребятня перешла на подножный корм. В балках, оврагах у дорог солдаты видели, как они обтрясали дикие груши и яблони, паслись в диком малиннике и ежевичнике. Фашисты про овраги, наверное, забыли. И теперь в них спасались от голода ребятишки.

Говорят, Христос страдал, и его страдания евангелисты сделали символом страданий вообще. Но, пожалуй, страданиям Христа не сравниться со страданиями этих людей, вся вина которых была в том, что они любили свою землю и свободу.

Не обходилось и без казусов. В одном из сел женщины кричали гневно:

— Та яки ж вы свои, як на вас погоны! Люди добри, глядить, ахфицеры! И справка яка добра на них. Хиба ж мы таких провожали!.. Хиба, може, перемины яки в России?

— А и правда! — удивлялись солдаты. — Они же про погоны не знают.

— Эх-хе-хе! — вздыхали повидавшие виды фронтовики. Поля затоптаны, начинены смертью, души людские поранены. И все это нужно отвоевывать, поднимать, обновлять.

Время близилось к рассвету. Нахолодавшую за ночь землю крыл туман. Его древние седые космы расчесывал придорожный кустарник. У дальних холмов туман собирался в озерца, безуспешно лизал крутые бока этих холмов. В осенней голой степи угрюмо темнели остовы немецких и наших танков. Ржавые, в черной копоти, они диковинными стадами паслись на полях, в перелесках, у дорог, напоминая о жестоких схватках сорок первого года. И, чем ближе к Днепру, тем чаще и крупнее попадались эти стада. Немало хлопот доставляли они и сегодня. Немцы устраивали в них огневые точки, и вышибать их оттуда приходилось гранатами или на пушек прямой наводкой.

Закончится война, и кто-то будет копаться в армейских приказах, документах, искать правду и подсчитывать, в какую цену обошлась эта правда. Язык войны, язык приказов жесток. За каждой ошибкой — людские жизни. Уж кому-кому, а военным хорошо известно, что бой, как и любое творение разума и мускульной силы, осуществляется всегда дважды: сначала в мыслях, на карте, на бумаге, а потом уже на полях, с участием тысяч солдат. Дважды?!. Пожалуй, не так… Пять, десять, сотни раз любое сражение проигрывалось в мыслях, прежде чем принимали в нем участие непосредственные исполнители. Сейчас у всех, кто на этих дорогах, мысль одна — скорее к Днепру. Немцы тоже думали о Днепре. «В сорок втором все спрашивали до Хопра, а теперь скорее до Днепра», — шутили о немцах во встречных селах…

Так, примерно так размышлял командарм генерал-лейтенант Павлов, наблюдая следы боев сорок первого года. Шли теми же местами, что и тогда, только в обратном направлении. Тяжкое то было время. В его армии, да и в соседних, почти нет дивизий, которые бы не побывали в окружении от одного до трех раз. Бессчетные бои, дороги, раны, потери, бессонные ночи!.. Все это нужно было пережить. И не просто пережить, но и запомнить, не забыть, понять и, если нужно, не помнить зла. Не все же получалось и получается безгрешно. И одно дело грех солдата, другое — генерала. Солдат сам оплачивает свой грех, генеральский — солдат.

Над взлохмаченной степью неслись низкие тучи. На бугре сквозил ребрами обглоданный ветрами крытый кузов машины. По дороге с тяжким сапом шла пехота, тлели цигарки, вырывались голоса. Вся степь, все пространство, укрытое ночью, было в движении. Солдаты несли на себе пулеметы, противотанковые ружья, боеприпасы. На сигналы машин они оглядывались неохотно и сердито. Ряды солдат заметно поредели. В иных полках по шестьдесят — семьдесят человек остались в строю. А впереди Днепр!..

В низине балки командарм приказал остановиться, вышел из машины — под ногами податливо задышала размякшая от дождей луговина. Как это всегда бывает во время движения и усталости, мысли сосредотачиваются на этом движении и усталости, и где-то там, внутри, незаметно зреют ожидание и тревога за то, что у тебя черед глазами, и цель самого движения. Командарм стряхнул с себя озноб и оцепенение от долгой неподвижности, приказал узнать, что за часть на дороге, и вызвать командира.

— Командира полка к генералу!

— Комплка гра-алу!

— Капалка-а!.. — дружно покатилось в обе стороны колонны. Солдаты скисли к заре, обрадовались возможности встряхнуться, согреться и ужасно перевирали, передавая приказание.

— Командир полка подполковник Казанцев. — Широкие плечи офицера под мокрой шинелью сутулились, дубленное ветрами крупное лицо кидалось в глаза своей знакомостью.

Павлов узнал Казанцева, и оба по какому-то единому душевному движению вспомнили далекую, еще довоенную встречу, когда Казанцев, еще будучи капитаном и командиром роты, приехал в городок за автоматами для полка, и они, пользуясь давним и добрым знакомством, позавтракали у Павлова и говорили, о чем говорили тогда все: об ожидаемых событиях, о назревавшей войне. На первый взгляд близкое знакомство столь разных по возрасту и положению людей может показаться странным. Но все довольно просто объяснялось прошлым. Павлов, как и Казанцев, родился в одном из степных хуторов Среднего Придонья. В гражданскую войну произошел рядовой для той поры случай: юный красный комэск Павлов попал в плен к батьке Махно. Долго при свете семилинейной лампы изучал его бешеными пронзительными глазами крестьянский батька. От его взгляда в затылке ломило. Под конец батько зевнул и коротко приказал страхолюдному дядьке, показывая на Павлова: «Наверх!» В клуне с продранной крышей, избитый, лишенный движения, комэск ждал свой последний рассвет. И тут взрывы, стукотня выстрелов: налетела разведка Пархоменко. Из клуни комэска выволок, бросил поперек седла и ускакал в степь молодой, сильный и ловкий конармеец Петро Казанцев, отец Виктора Казанцева. Гражданскую довоевывали вместе. С той поры и затянулся крепкий узелок дружбы двух семей… Звезда Павлова оказалась необыкновенно счастливой и удачливой. После гражданской войны — командирские курсы, а потом — академия Генштаба. Участвовал в Польском походе, а потом — и в Финской кампании. Отличился, получил ряд высоких государственных наград и к 1941 году был уже в чине генерал-лейтенанта и командовал армией. У Петра Казанцева судьба сложилась намного проще.