Надежда - Андре Мальро

— Почему он приехал, арабский летчик?

К Маньену снова подошла женщина, за нею еще две.

В небе кружили птицы, крылья их казались неподвижны, как крылья самолетов.

— Верно говорят, что нос теперь можно восстановить?

По мере того как ущелье выводило караван все ближе к Линаресу, дорога становилась все шире; крестьяне шли по обеим сторонам носилок, спереди и сзади. Женщины в черном, с платками на головах и с корзинами в руках хлопотали возле раненых, перемещаясь в одном и том же направлении — справа налево. Мужчины, те шли за носилками, никогда не обгоняя; они шли, глядя вперед, держась очень прямо, как свойственно людям, которые только что несли на плече тяжести. Сменяя уставших, новые носильщики переставали чеканить шаг; в движении, которым они брались за носилки, были нежность и осторожность, и они пускались в путь, крякнув, как во время обычной работы, словно хотели поскорее скрыть чувство, которое выказали этим движением. Не сводя глаз с камней на тропе, думая лишь о том, как бы не встряхнуть носилки, они шагали в ногу, мерной поступью, замедлявшейся при каждом уклоне; и мерные их шаги, в течение такого долгого пути подстраивавшиеся под муки раненых, казалось, заполняли все огромное ущелье, над которым кричали последние птицы, подобно тому как его заполнял бы торжественный бой барабанов похоронного марша. Но сейчас голосу гор вторила не смерть, а воля людей.

В глубине горловины уже стал виден Линарес, и расстояние между носилками сократилось; гроб теперь следовал сразу же за носилками Скали. Пулемет был прикручен в том месте, где обычно закрепляют траурные венки; этот кортеж можно было уподобить похоронной процессии настолько же, насколько можно было уподобить венку этот пулемет. Там, близ Сарагосской дороги, деревья в черном лесу догорают под закатным небом вокруг фашистских самолетов. Эти самолеты уже не полетят на Гвадалахару. И вереницы крестьян в черном, женщин, волосы которых были прикрыты извечными косынками, казалось, не столько следовали за ранеными, сколько спускались в долину в торжественной суровости триумфального шествия.

Теперь спуск был пологим: горцы сошли с дороги, вразброс двинулись прямо по траве. Из Линареса набежали ребятишки; за сотню метров от носилок они сторонились, пропуская их, затем шли следом. Дорога, вымощенная уложенными встык булыжниками, и более скользкая, чем горные дороги, поднималась вдоль крепостных валов до самых ворот.

За зубцами стены сгрудился весь Линарес. Дневной свет шел на убыль, но вечер еще не настал. Хотя дождя не было, камни мостовой блестели, и носильщики двигались с осторожностью, В домах, верхние этажи которых виднелись над крепостными валами, уже зажглись тусклые огни.

Первым, как и раньше, пронесли бомбардира. Во взглядах крестьянок, стоявших на валу, была суровая печаль, но они не были потрясены: одеяло оставляло на виду только лицо раненого, и оно было невредимо. Скали и Миро — тот же случай. Ланглуа, смахивавший на Дон Кихота в окровавленной повязке и с босой ступней, торчавшей кверху (нога у него была вывихнута, и он снял ботинок) вызвал удивление: неужели самое романтическое сражение — сражение в воздухе — могло завершиться подобным образом? Напряженность усилилась, когда проехал Пюжоль: было достаточно светло, чтобы внимательный взгляд увидел на кожанке большие пятна засохшей крови. Когда появился Гарде, в толпе, и до того тихой, воцарилось такое безмолвие, что внезапно стал слышен дальний шум потоков.

Все остальные раненые видели, и при виде толпы все они, даже бомбардир, постарались улыбнуться. Гарде не смотрел. Он был живой; с крепостной стены люди различали темный гроб, замыкавший шествие. Но этот раненый, укрытый одеялом до самого подбородка и перебинтованный пониже шлема так плоско, что под повязкой не могло быть носа, олицетворял войну — такую, какою она веками представлялась крестьянам. И никто не принуждал его воевать. Мгновение они колебались, не зная, что делать, но исполненные решимости что-то сделать; затем так же, как крестьяне Вальделинареса, безмолвно подняли кулаки.

Заморосило. Последние носилки, горцы, мулы двигались вперед, и с одной стороны дороги высились могучие горы, над которыми тучи набухали вечерним дождем, а с другой стояли сотни неподвижных крестьян с поднятыми кулаками. Женщины плакали, не шевелясь, и, казалось, шествие торопится уйти от странной тишины гор, нарушая ее топотом мулов, а с двух сторон слышались вековечные крики хищных птиц и сдавленные рыдания.

Санитарная машина тронулась.

В оконце, позволяющее переговариваться с водителем, Скали видит квадратики ночного пейзажа; то там, то здесь развалины крепостной стены Сагунто, плотные черные кипарисы в лунном свете, насыщенном туманом, тем самым туманом, который прикрывает бомбардировщики во время ночных вылетов; призрачные белые дома, дома мирного времени; светящиеся апельсины в черноте плодовых садов. Шекспировские сады, итальянские кипарисы. «В такую ночь, о Джессика…»[130] В мире существует еще и счастье. Каждый раз, когда машину встряхивает, у Скали над головой стонет бомбардир.

Миро ни о чем не думает: у него сильный жар; он с трудом плывет в обжигающих водах.

Бомбардир думает о своей ноге.

Гарде думает о своем лице. Гарде любит женщин.

Маньен, прижав к уху телефонную трубку, слушает, что ему говорит Варгас:

— Это решающая битва, Маньен. Используйте все, что можете и как можете…

— На «Марате» тяга руля высоты перебита…

— Все, что сможете…

Гвадалахара, 18 марта.

Итальянцы снова наступали на Бриуэгу: если прорвутся, атакуют с тыла всю совокупность республиканских сил. В таком случае Гвадалахара снова окажется под угрозой, армия Центра будет отрезана от Мадрида, город останется почти без защитников, батальоны имени Димитрова, Тельмана, Гарибальди, Андре Марти, Шестого февраля — без путей отступления, весь смысл захвата Трихуэке и Ибарры сойдет на нет, Кампесино[131] застрянет в занятом им лесу.

Батальоны имени Тельмана и Эдгара-Андре снова закрепились на местности.

В батальоне Димитрова были хорваты, болгары, румыны, сербы, представители других балканских стран и югославские студенты, учившиеся в Париже; для них фашисты были убийцами их братьев, во время битвы при Хараме они залегли в лесу и сутки выжидали появления итальянских танков, осыпая их ругательствами; они продвинулись вперед на целый километр и вынуждены были отступить вне себя от ярости, чтобы не ломать линии фронта; они спали, прижимаясь друг к другу, как мухи, от холода, и шли в атаку под шрапнелью, Один из взводных, черногорец, придерживая правой рукой сломанную левую и направляясь в санчасть, ревел: «Занимайтесь своими делами, а не мной, олухи!» — когда разрывная пуля разнесла ему череп в вихре снега.

Снег пошел снова, и по всему фронту люди, которые двигались вперед, вжимая голову в плечи и напрягая мышцы живота в ожидании ранения, прорывались сквозь двойную метель — свинцовую и снежную.

В батальоне имени Тельмана слышались только две фразы: «Пожрать бы!» и «Старина, войны без жертв не бывает». Комиссар пулеметной роты, раненный в живот, кричал в бреду: «Высылайте наши танки! Высылайте наши танки!» Батальон только что отбил очередную атаку, одиннадцатую по счету с начала битвы. Стволы деревьев еще держались, но ветвей на них уже не было.

— Какая это война! — орал Сири во французско-бельгийском батальоне. — Триппер, одно слово! Конца нет!

И давай насвистывать песенку дрозда-бедолаги. Винтовки уже обжигали пальцы.

В батальоне Мануэля у людей Пепе оставалось по семьсот пятьдесят пуль на пулемет, выпускающий шестьсот пуль в минуту. Половину пуль раздали стрелкам. При виде не годных в дело винтовок новички плакали — сдавали нервы. «Пулемет сюда!» — крикнул взводный. Когда дым от взрыва первого снаряда рассеялся, взводный лежал там, куда только что показывал пальцем: он был убит. Но боеприпасы были доставлены, наскребли и сколько-то винтовок.

Но вот гул голосов раскатился над лесами и долинами, спускавшимися к Бриуэге, он был явственно слышен, хотя обстрел возобновился; он поднимался над оливковыми рощами, над низкими стенками, к которым республиканцы прилипали, как насекомые, над хуторами и раскисшими полями; линия горизонта, казалось, натянулась до предела под яростным напором всех фашистских батарей: появились республиканские танки.

Они шли в наступление по всей линии фронта — более пятидесяти в ряд — от края до края горизонта, по временам невидимого за хлопьями снега. Те, кто сумели поспать двадцать минут беспокойным и мучительным сном под обледенелыми оливами, те, кто сумели поспать, укутавшись в собственную усталость, и проснулись одеревеневшими, пустились бегом за последними танками, периодически исчезавшими за снежной завесой.