Коридоры памяти - Владимир Алексеевич Кропотин

Чаще других в деревне Дима видел приятельницу бабушки Ильинишну. Как и у бабушки, обмотанные серыми онучами ноги ее были в лаптях. Длинная юбка обвисала многочисленными складками. Плечи и грудь в узенькой кофте казались детскими. Лицо походило на измятую подушку, а маленькие глаза смотрели внимательно и голубовато.

В избу напротив приходила кормить детей тетя Даша. Ни у кого не видел Дима такого грязно-темного лица, таких запущенных кофты и юбки на низком широком теле, таких крепких чугунно-смуглых ног с большими ступнями и крупными разъезжавшимися пальцами. Во дворе тети Даши было темно, грязно и мокро, двери в пристройках распахнуты настежь. Чем-то пахло, но не навозом, не скотиной, не куриным пометом. Запах усилился в сенях и едва не задушил Диму в избе. Добротная и просторная, с привычными взгляду столом, лавками, полатями, огромной печью, изба оказалась совершенно голой, без половиков, без единой тряпки. На досках стола находился чугунок с раздавленной вареной картошкой. Небольшой деревянной лопаткой тетя Даша зачерпывала ее и лепешками вываливала на брус полатей. Дети в коротких рубашках тут же брали ее руками и шевелили запекшимися губами. Дима едва дождался, когда тетя Даша, оставив лопатку в чугунке, сходила за железной кошкой, что брала у бабушки достать сорвавшееся в колодец ведро. Как хорошо после этого показалось ему на улице!

У тети Даши было восемь детей. В живых осталось четверо. Последний ребенок умер неделю назад, а четырехлетняя девочка месяцем раньше.

«Какой она была маленькой, когда умирала», — думал Дима.

Ему чудилось, что в избе тети Даши сейчас тоже еще кто-то умирал.

Напрасно старался он обнаружить признаки переживаний на темном, с широкой челюстью, утробном лице тети Даши.

— Бестолковая она, — сказала бабушка.

Своя тайна оказалась в избе Ильинишны. Окна были занавешены, на столе, сколоченном из досок, на лавках и полу разбросаны тряпки и одежда, в открытую дверь тянуло сквозняком из сеней со щелями света. Из угла потолка, опираясь на брус полатей, торчала жердь. К ее концу у кровати была привязана корзина-качалка. Ее качала девочка в темной тужурке и светлом коротком платье. Одна нога девочки, большая, белая, в носке, водила по полу, другая, короткая, с табуретки пола не доставала, а все выше двигалось: качалась от плеча к плечу голова с узеньким как утюг лбом, сновала вдоль груди ссохшаяся в кисти маленькая рука, а другая, нормальная, рука держалась за корзину и вместе с телом двигалась так, что корзина качалась, а жердь скрипела. Диме сначала показалось, что девочка подмигивала ему, но второй глаз ее был неподвижен, его черный блеск пугал.

— Кто это? — спросил он.

— Дурочка, — ответила Ильинишна и вышла.

Он не вытерпел и тоже вышел.

— А что ее держат? — спросил он бабушку. — Чья она?

Бабушка вырывала сорняки из грядок.

— Что ты, принимать грех на душу! Господь сам приберет, — почему-то сказала она и шепнула: — Ильинишны дочь это.

В деревне верили в бога. Беззвучно шепча вытянутыми в сморщенную трубочку губами, в любое время могла осенить себя легкими и быстрыми крестами бабушка. Покрывая крестами лоб и грудь, маленькая, широкая как лопата, рыжая тетя Настя вскидывала глаза к божнице в углу. Анюта крестилась наспех, Мотя коротко и истово.

— Вы в самом деле верите в бога? — спрашивал Дима двоюродных сестер.

— Нет, так просто, — легко отвечала Анюта, а Мотя молчала.

— А какой он, бог? — спрашивал Дима бабушку, уверенно зная, что никакого бога не существовало.

Бабушка отмахивалась и принималась шептать.

— А черти есть? — спрашивал он.

— Не говори-ко, не говори, чего не следует! — возмущалась бабушка, но существование чертей не отрицала.

Интерес Димы к бабушкиному богу был постоянен. Что-то такое действительно появлялось, когда холодало и хмурилось небо, а облака, собираясь в тучу, угрожающе надвигались, когда в деревне становилось гулко, как в пустой бочке, и кто-то будто раскатывал над ними на колеснице, когда все вжималось в землю и замирало, как трава, гнулись черемухи за избой и громко скрипели раскачавшиеся тополя. При первом же грохоте бабушка коротко и решительно молилась, но занятий не прекращала. Что-то такое было и в смерти детей тети Даши, и в существовании безумной дочери Ильинишны, и в снах бабушки.

— Ну, чисто все так и было, — рассказывала она Ильинишне и ладонью вниз водила рукой перед собой. Коричневое, в длинных морщинах высокое лицо бабушки вытягивалось, большие глаза закрывались, и тонкие веки подрагивали на них. — Поле, а по полю цветы одинаковые, белые… А трава-то, трава, правду, моя матушка, мягкая такая, идешь и не чувствуешь! Иду, а навстречу Никитишна Микшонская прямо так и идет. И уж вся темная-темная, ну, чисто покойница! Спрашиваю то ее, да куда же ты собралась, Никитишна?

Здесь бабушка строго посмотрела на Ильинишну, и они заговорили о Никитишне, умершей через неделю после этого сна бабушки.

Представление о боге связывалось с мыслью о смерти. Тень иного существования, казалось Диме, стояла над миром, жизнь представлялась неполной, будто одна смерть придавала ей смысл. Потусторонний мир видениями проступал сквозь мир здешний. Видений возникало так много, что они накладывались одно на другое. Избы, жердевые изгороди, люди иногда тоже становились как бы видениями, лишь принимали вид изб, изгородей и людей.

Иногда бабушке виделись ее муж и дети, погибшие на войне или просто умершие. Обмелевшие, подернутые цветением детские лица с желтыми, палевыми, синими, фиолетовыми восковыми провалами и заостренностями стояли перед глазами. В лицах детей проступала бестелесность ангелов. А муж был другим. Длинный, с резиновой кожи холодными членами, неподвижными как дрова, с отодвинутой куда-то вбок головой, покрытой похожими на лежалое сено волосами, с застывшим, отодвинутым куда-то пустым взглядом, он был как бы изъят из себя без остатка. В муже ничего ангельского не проступало.

Черти тоже являлись бабушке. У них не было определенного места, но они появлялись тотчас, если осторожность покидала ее. Сколько раз лишь в самый последний момент она замечала, что они уже окружили ее, уже вертелись под ногами, готовые подхватить ее. Одно то, что она замечала их, озадачивало и приводило поганых в смятение. Они могли принести зло, только когда их не видели. Они как огня боялись молитв и не выдерживали взглядов молившихся людей. Одного взгляда хватало, чтобы они поняли, что им не удастся обмануть ее. Она уже давно не боялась чертей, какими бы ни были у них рожи и рога, козлиные тела и хвосты. За многие годы она изучила все их повадки.