Современный швейцарский детектив - Фридрих Глаузер

— А теперь? Что будет дальше? Может, руководство концерна подозревает уже и тебя?

Он все так же задумчиво покрутил в руках пустой пивной бокал.

— Надеюсь, что нет. Иначе мне конец… — Его зычный голос понизился до едва слышного шепота. — Как, собственно, ты меня вычислил?

— Я изучал вчера ваше штатное расписание. Потом вспомнил чардаш на вечере служащих концерна и прощальную вечеринку перед отъездом Иды.

— Ну да, конечно, — устало улыбнулся Габор.

— А вечером я был в «Старой мельнице». Там случайно встретил Тео Мецгера из ШАП и немножко расспросил его. Он сказал нам, что звонил человек с восточным акцентом.

— Нам?

— Да, там был еще мой знакомый, репортер из «Нойе базлер цайтунг».

Габор застонал.

— Кстати, Габор, почему бы тебе не передать ему все материалы? Его зовут Эйч–Ар, он бы так раздраконил концерн.

— Ах, Мартин, забудь о нем. Солидная газета! — Он выплюнул эти слова, будто горькую миндальную косточку. — Неужели ты веришь, что такая газета, как «Нойе базлер цайтунг», вскроет истинную подоплеку аварии? Ведь наши химические магнаты заседают в совете издательства! — Он грустно усмехнулся. — Я уже обжегся на скандале с порошковым красителем. Я тогда сообщил газетам о преступной безответственности, которая допускается при производстве красителя. Нигде не появилось ни слова, даже в социалистической газете «Абендблатт». Но если твой знакомый репортер неглуп и если он вроде тебя внимательно сопоставит факты, то вскоре мое имя…

— Да он был так пьян, что вряд ли чего сообразил. — Мне хотелось ободрить Габора. — Будешь еще кофе?

Он устало кивнул, а мне удалось, щелкнув пальцами (жест, конечно, не вполне светский), привлечь внимание официанта, который, прислонившись к кассе, заглядывал в заднюю комнату на экран телевизора — показывали лыжные соревнования.

— Габор, у меня есть кое–что, о чем пока не знает ни одна живая душа. Из–за этой вещи, наверно, и обыскивали мою квартиру.

И опять в его темно–карих глазах зажглась искорка интереса.

— В тот вечер, когда произошла авария, я дважды снял своей портативной камерой доктора Кавизеля. Тогда я действовал, поддавшись какому–то инстинкту, если хочешь — из профессионального рвения. Позднее, когда меня настойчиво выспрашивали, не делал ли я на объекте фотосъемки, я сообразил, что эти две фотографии очень важны. Вчера я проявил ту пленку дома.

— Ну и что?

— Снимки получились неплохие. И резкость и экспозиция — все в порядке.

— А что на снимках–то?

Шаркающей походкой подошел официант, он принес нам кофе как раз в тот момент, когда в задней комнате телевизионный комментатор сказал, что у швейцарского слаломиста самое лучшее время — бедняга упустил самую кульминацию соревнований. Недовольно замотав головой, он заспешил к своему наблюдательному пункту у стойки. В отличие от шницеля кофе оказался таким горячим, что, глотнув, я обжег себе губы.

Габор не притронулся к своей чашке, он нетерпеливо смотрел на меня.

— Ну?

— На снимках Кавизель. Я плохо разбираюсь в медицине, но, по–моему, он совсем не похож на человека, которого убило стальной балкой. На губах у него кровавая пена, лицо у него посинело — правда, на черно–белой пленке это не заметно. Однако никаких внешних повреждений не видно.

Габор чуть не опрокинул свою чашку, так стремительно наклонился он над столом.

— Мартин, могу я увидеть фото?

— Я еще их не отпечатал.

— Тогда сделай это как можно скорей! Срочно!

Взгляд у него сделался требовательным, его голос обрел прежнюю силу.

— Ты понимаешь, что это значит? — выпалил он. — У нас же в руках бомба.

Я помешал сахар в кофе.

— Возможно, Габор. Но не слишком ли короток запал, чтобы взрывать ее? Я–то уже обжегся.

На три часа я был назначен на прием к доктору Пфлюги, нашему врачу. Медицинский пункт находился в северной части территории, за высотным административным зданием из стекла и бетона с его огромными помещениями. Мне все равно нужно было зайти туда, чтобы передать в рекламный отдел фотографии упаковок с новыми транквилизаторами. Поскольку срок патента на пользующийся широким спросом в мире «рестенал» через два года истекал, концерн «Вольф» быстро выбрасывал на фармацевтический рынок одну за другой почти не отличающиеся разновидности чудодейственного «рестенала», каждая из которых якобы легче усваивалась, либо имела меньше побочных отрицательных эффектов, либо не вызывала привыкания у пациента по сравнению с предыдущей модификацией. Завышенные цены на этот препарат, заменявший врача–психиатра, удалось удержать во многих странах благодаря весьма дорогостоящим тяжбам, но вот теперь на мрачнеющем горизонте грозным призраком замаячили более дешевые препараты, разрабатываемые конкурентами.

На улице началась мерзкая изморось, то ли дождь, то ли снег, с ветвей деревьев небольшого парка, по которому я проходил, капало, и я поспешил укрыться в продолговатом здании дирекции. Отсюда, из нижнего этажа, шел длинный, пологий, со многими ответвлениями, подземный переход, ведший к стоящему на противоположной стороне автострады высотному административному зданию, построенному на прибыли от «рестенала»; из этого подземного перехода можно было попасть в первые три подземных этажа высотного здания. Вся территория концерна была изрыта такими кротовыми ходами.

С легким шорохом автоматически открылась, точнее, отъехала в сторону дверь из безосколочного стекла; передо мной был подземный переход под дорогой. У меня появилось такое чувство, будто, пока я шел по коридору, в спину мне целился неподвижный глазок телекамеры, установленной над стеклянной дверью. Как ребенок, робеющий в темноте, я попробовал насвистывать, но тут же осекся — слишком уж громким было эхо среди голых стен. Над моей головой на открытых решетчатых консолях лежали трубы и кабели. Интересно, какая отрава течет по этим трубопроводам?

Неподалеку впереди, там, где штольня ответвлялась к объекту номер 71, скрипнув шинами, вынырнул из–за угла паренек–курьер на маленьком электрокаре. Он пронесся мимо, кивнув мне на ходу. Вот бы устроить подземные гонки на приз концерна «Вольф».

Альберт, чудаковатый, непонятного возраста главный художник фирмы, про которого ходили слухи, будто он «голубой», хотя у него было двое детей, и который каждый год устраивал вернисаж своих тонких акварелей (средиземноморские ландшафты) и рисунков тушью (нежные наброски с разных растений), принял три фотографии, озарив меня покровительственной улыбкой.

— Очень мило, что вы снова заглянули к нам, господин Фогель.

Элегантным движением головы он откинул спадавшую на глаза светлую гриву кажущихся чуточку засаленными волос.

Он разглядывал мои фотографии, держа их в вытянутой руке.

— Хорошо, очень хорошо.

В огромном пятиэтажном здании лишь окна в том углу, который занимал отдел графики, не были золотисто–коричневатого оттенка. Хотя снаружи это и нарушало архитектурное единство здания, но руководству концерна пришлось тут уступить художникам, тем паче что в противном случае они не могли бы правильно воспринимать различные цвета. Выпавшая им привилегия занять в огромном административном здании размером с футбольное поле отсеки у окон не примирила художников с утратой их «башни из слоновой кости», флигеля, пристроенного к нашей вилле. Они жаловались, что переезд в стандартно–бетонную громадину разрушил прежнюю творческую атмосферу. Не могли их утешить ни ультрамодерновые чертежные столы, ни современная по дизайну мебель. Альберт руками и ногами отбивался от изгнания из прежнего «югендстильного рая», однако ему не хватало тактической хитрости, которой отличался Виктор. Интересно, в противоположность Вернеру или Эдди Альберт никогда не говорил, что служит концерну лишь ради хлеба насущного, а на самом деле чувствует в себе более высокое призвание, однако именно ему удалось добиться заметных успехов на творческом поприще.

Несмотря на взаимную приязнь (а я не раз чувствовал расположение Альберта ко мне), мы остались друг с другом при корректном обращении на «вы». Сегодня Альберт был явно не в духе, поэтому я поспешил откланяться. Он расписывал бумажные фонарики для карнавала, похоже, метеорологические прогнозы, предвещавшие плохую погоду, испортили ему настроение.

Мне пришлось пересечь все огромное здание, чтобы добраться до выхода. Не удивительно, что люди были здесь такими нервными! Стенки высотою в человеческий рост разделяли гигантскую палубу этой каторжной галеры на бесчисленные отсеки и каюты. Стоило сделать лишь несколько шагов в глубь зала, и любой здесь работавший уже не имел свободного обзора; вверху его взгляд упирался в затейливые узоры висячих потолков, человеку постоянно казалось, что за ним наблюдают, ибо достаточно было просто распрямиться и, не вытягивая шеи и не подымаясь на цыпочки, заглянуть через перегородки в другие отсеки. Да, ковырять в носу тут не станешь. Два месяца тому назад все неоновые светильники были заменены на лампы с более теплым оттенком, так как даже начальство жаловалось на резь в глазах и головные боли. Интересно, предстала ли им теперь эта пыточная камера в новом свете?