Орленев - Александр Мацкин

слова, мысли, страдания его героя, потому что театральный ко¬

стюм был для него последним делом». Любопытно, что он не гри¬

мировался, как это делают все другие актеры: «жженой пробкой

он подкрашивал себе веки, которые еще больше оттеняли его

добрые и чарующе голубые глаза, весь остальной его грим был

едва заметным».

Важнейшей стороной таланта Орленева, вспоминает Павлова,

была его необыкновенная музыкальная восприимчивость. Он пом¬

нил ,целые куски симфонической музыки, любил общество музы¬

кантов, летом ездил в Москву и посещал все сколько-нибудь за¬

служивающие внимания концерты. Полагаясь на свой безошибоч¬

ный слух, он находил верный тон в своей игре, понимая, где и

при каких обстоятельствах нужно сделать паузу, когда нужно

подчеркнуть и когда нужно опустить звук. Лучшие его роли были

построены с той внутренней, можно сказать, моцартовской сораз¬

мерностью, которую редко встретишь в драматическом театре.

«В день спектакля, даже если он шел в двухсотый раз, Орле¬

нев жил чувствами своего героя и находился в таком состоянии

сосредоточенности, а иногда и транса до конца последнего дей¬

ствия. Когда он играл Гамлета, еще с утра в постели, со своими

белокурыми волосами и бледным лицом, он был таким, каким

должен быть принц Датский в первой сцене трагедии. Он принад¬

лежал к числу тех людей, которым надо мыслить вслух. Как пра¬

вило, поток его замечаний, его открытий всегда был связан с той

ролью, которую он играл сегодня вечером. Поэтому были дни,

когда он говорил, подчиняясь скачкам настроений Гамлета, в дру¬

гие дни он чувствовал и размышлял, как Освальд. Я не знала

никого, кто бы так работал для того, чтобы не впасть в повторе¬

ние уже сделанного, в олеографию, в подражательность».

«Я была еще девочкой, дебютанткой и никак не могла понять,

каким образом моему кумиру удавалось внезапно менять свою

сущность. Движения его лица, его голоса в любой момент могли

создать тот или иной образ, и он играл так же и в жизни, смущая

и тревожа окружающих. Этим он, конечно, не приносил пользы

своей нервной системе. Но для тех, кто хотел учиться, он был за¬

мечательный учитель. Меня он научил не только обычным эле¬

ментам театрального искусства, ему я обязана и техникой, кото¬

рую не могла бы дать никакая школа».

Татьяна Павлова вспоминает, что, когда в начале тридцатых

годов по ее приглашению в Италию приехал Немирович-Данченко

и участвовал в репетициях написанной им еще в 1896 году пьесы,

он говорил много хорошего по поводу техники актрисы и профес¬

сиональной подготовки ее товарищей по труппе; она же неиз¬

менно ему отвечала, что корни ее искусства — в России и идут от

уроков Орленева, который глубоко повлиял на склад ее ума и

оставил неизгладимый след в ее жизни, будь то ее характер, ее

игра или ее режиссура. Эти уроки пригодились ей и позже,

в годы работы в театральной академии в Риме.

У Орленева была своя, особая система разучивания роли. На

его столе всегда было много остро отточенных карандашей и за¬

писных книжек разного формата. Непосвященному человеку эти

исписанные мелким и четким почерком книжки могли бы пока¬

заться какой-то странной тайнописью. Но никаких тайн здесь не

было: готовя роль, он записывал первую букву каждого слова,

которое должен был произнести, и утверждал, что по этой букве

легко вспоминает слово, а значит, всю фразу, всю реплику. Так

он заполнял иероглифами десятки страниц, рекомендуя и другим

актерам пользоваться этим приемом мнемотехники. В некоторых

особо трудных случаях он просил Павлову, чтобы она проверила

его память, и, если он пропускал хоть одно слово, она должна

была его остановить, и он терпеливо все начинал сначала (от

услуг суфлера он уже тогда отказался). Павловой не нравился

этот прием запоминания, на ее взгляд, громоздкий и трудный.

Она изучала роли, следуя за логикой их развития, хотя это не

всегда помогало точному запоминанию слов. «Мне казалось, что

мой способ более рациональный, чем тот, который избрал этот

дьявольский Орленев».

По натуре Орленев был человек неуравновешенный, с резкими

переходами от бурного общения к глухой замкнутости. Иногда

подолгу он сторонился даже самых близких ему людей, жил

в уединении.

«С извозчика пересаживался в поезд, с поезда, если мы при¬

езжали вечером, шел прямо в театр, а после окончания спектакля

ходил взад и вперед по комнате, погруженный в мысли, выкури¬

вая бесконечное количество папирос, на каждой из которых были

напечатаны его имя и фамилия. В густом табачном дыму он пил

шампанское и поглощал свою странную еду, которую обычно

ограничивал бутербродом с куском мяса и еще бог знает чем, что

он крошил, как своенравный мальчишка. Он жевал и одновре¬

менно напевал, упоенный полетом своих мыслей...». Обычно в та¬

кие дни уединения он с азартом долгими часами работал над

ролью.

Как только заканчивалась эта странная и в то же время чрез¬

вычайно напряженная подготовка к роли и день спектакля при¬

ближался, Орленев бросал пить. «Это было не так просто, если

знать его пристрастие к алкоголю, но он так любил свое ремесло

актера, что заставлял себя подчиниться жесточайшей дисцип¬

лине. Теперь, когда роль была готова, он неутомимо повторял ее

и отделывал, внося в этот процесс шлифовки такую нервозность,

что было достаточно даже звона стакана или приглушенного го¬

лоса в коридоре, чтобы он бледнел, взрывался, нервно вскакивал.

В этой атмосфере творчества, экзальтации ума и нервов из де¬

вочки я превратилась в женщину. Я смотрела, слушала этого

великолепного мастера и старалась, как могла, подражать ему...».

«Я еще хотела сказать, что при всей широте натуры и бес¬

печно-легком отношении к деньгам он жил не расточительно, хотя

и останавливался в лучших гостиницах. Если мне, например, слу¬

чалось потерять перчатку, он не торопился купить новую пару».

Он поступал так по соображениям педагогическим, готовя моло¬

дую актрису к будущим испытаниям. «Он хотел подготовить меня

для будущей жизни в многообразии ее проявлений и поэтому по¬

стоянно говорил о грязи, с которой нам приходится сталкиваться.

Тогда эти слова казались мне ненужной жестокостью. Сколько

раз, стоя у окна или за кулисами, разговаривая с ним или наблю¬

дая его игру, я шептала себе: «Да, он бог... великий артист...

но как трудно жить рядом с ним!»

Несколько слов о труппе Орленева. По словам Павловой, она

была не совсем обычной: «Там были старые актеры, хорошие, по

разочарованные, пришедшие к нему в силу стечения обстоя¬

тельств из самых разных кругов общества. Я помню одного свя¬

щенника, которого Орленев убедил снять с себя сан и долго учил,

пока он не стал очень ценным актером. Другие, напротив, бы¬

стро покидали его труппу, потому что работать с ним было не¬

легко, после первых же уроков он становился очень требователь¬

ным и не давал никаких поблажек».

Нелегко объяснить капризы памяти, ее избирательность, ее

устойчивость; много знаменитых людей повидала Павлова рядом

с Орленевым (например, Анатолия Дурова, с которым он был

очень близок), но почему-то особенно ей запомнились ночи, про¬

веденные им с Павлом Самойловым. «В каком-то городе мы ока¬

зались в одно и то же время с этим большим актером. Орленев

пригласил его к себе и в ожидании встречи превратил свою ком¬

нату в выставку отборных дорогих вин, старательно расставляя

бутылки по всем углам. Пришел Самойлов, и, словно сговорив¬

шись, они взяли каждый по бутылке и гитаре и стали петь и

пить... Лились реки игристых и десертных вин, одна песня сме¬