Том 9. Учитель музыки - Алексей Ремизов

Лоханки с шампанским убрали. Ордёвры поредели: дорогие исчезли, а так какие-то сардинки и креветки, и только что на размах расставлены, а если собрать, и уголка не навалишь – бедновато. И всего один гарсон да и тот не то торчит, не то пропал: горчицы не дозовешься.

У Ивана Федоровича денег никаких, он и опоздал-то оттого, что с Шардон-Лягаш на Риволи пешком пришел – все какие у него были, все на «пнё» истратил, всю ночь писал. И завтрак мы на себя взяли – все равно Саул за всех заплатит.

Говорил один Иван Федорович. Он описывал нам прелести Тиэ – три дивизиона – на сто сорок четыре покойника – число приглашенных на банкет. И подробно распространялся: проект часовни. И как отец Серапион, хороший батюшка, будет служить панихиды. А завтра состоится другой банкет, и он назвал ресторан на пляс Вандом, тоже недешевый, приглашения разосланы.

– Три дивизиона, – повторил он, – я всем обеспечил место.

Нам с Иваном Федоровичем по дороге. А музыканты пошли в тот ресторан на пляс Вандом, о котором проболтался Иван Федорович, пошли предупредить.

Иван Федорович и в метро продолжал о трех дивизионах. Но я, как его дядюшка, Григорий Григорьевич, сослался на таракана: «ничего не слышу». И все обошлось благополучно. До самых дверей я проводил его, пожелав – «спокойной ночи».

Взбудораженный, один Иван Федорович.

И его необычная речь «болтуна» и завтрак с вином и накануне бессонная ночь за писанием бесчисленных «пнё» – и когда, наконец, промечтав весь вечер, в поздний час, не раздеваясь, заснул он, более взбудораженный сон едва ли кому снился: это был сон без пробуждения – окончательный – сон, переводящий в другой мир, – это был «смертный» сон.

Ему представилось, что под утро он вернулся из церкви с тетушкой и дядюшкой. А живут они во втором этаже отдельный зал. Время: Пасха, и в то же время Рождество. В раскрытое окно виден лес – черные ели крестят в багровом небе зимнего заката. Дядюшка и тетушка вышли прогуляться по лесу. А он остался один. И слышит, внизу под дверью разговор по-французски, и понимает, про него это: хотят воспользоваться, что он один, без тетушки и дядюшки и залезть к нему.

«Кураж! кураж!» – говорит кто-то внизу под дверью, ободряя других.

Он поскорее тихонько вниз: там «общежитие». Проходя по коридору, встретил он мальчика – на птицу похож, и девочку, как мышь. «Из общежития!» И отворил дверь из коридора. А там – кто сидит на нарах, кто ходит – слоняется, как в карантине. Народу много.

«Кураж! кураж! – говорят ему, – не беспокойтесь!»

Ободренный, он пошел назад. Поднялся к себе во второй этаж. И когда отворил дверь, со всех сторон протянулись к нему руки. И он не успел ни отскочить, ни увернуться, как руки больно вонзились в него – это те, что сторожили под дверью и без него влезли! От боли и страха он только и мог крикнуть:

«Так не поступают и с эфиоп…»

Когти вонзившись, разорвали на нем одежду, а с одеждой сорвали с него кожу. Горя, обнаженный, он вылетел в окно – и проснулся.

И чувство необыкновенное какой-то необычайной свободы вдруг охватило его. И легко ему было, как без тела – он Иван Федорович, болтун, теперь всемогущий – Но глаза его встретились, и чего-то страшно: в комнату через окно, прилепившись к карнизу, заглядывал мальчик с птичьим лицом, а за спиной его мелькала, цапаясь за плечо, девочка-мышь. Иван Федорович вскочил к окну, срыву распахнул окно: Москва!

Москва золотом сияла перед ним и так это близко, как ранним утром из окна вагона, подъезжая к станции Рогожской. Без труда он нашел Арбат – Большой Афанасьевский и Серебряный, церковь, где дядюшка был церковным старостой; Моховую – университет – «Василий Осипович!»280 повторял он; книжный магазин Карбасникова и Метрополь, куда заходил он в редакцию «Весы» за изданиями «Скорпиона»; Пречистенский бульвар, где, крылатый, из огня слитой Гоголь, зябнет черной холодной лягушкой; Данилов монастырь – могильный камень281: «горьким словом моим посмеюся»; Даниловское кладбище с такими высокими разросшимися березами рукастыми из «Страшной мести» в вороньих косматых гнездах – отчетливо донесся вороний крик из пасмурного дня и на ярко – до́ крови желтых сырых могильных холмиках малиновые бумажные цветы – могила отца, которого он не помнит; Покровский монастырь с восьмиконечными Хлудовскими крестами, какой-то не кладбищенский, всегда-то солнечный и что-то от дороги из Леонова в Останкино, памятной из «Тысячи душ» Писемского, – могила матери, которую он не помнит; Калитниково кладбище – убежище бедноты, и Ваганьково – московские литераторские «Волковы» мостки – Но это не Калитниково и не Ваганьково, теперь он ясно видит, а Пер-Ляшез, а там – Монпарнас, Пасси, а вон – Банье, Иври, Клиши – и все это от Пер-Ляшез до Клиши принадлежит ему!

Не задерживаясь, Иван Федорович вышел.

И, проходя мимо консьержки, первой объявил ей, что скупил все кладбища Парижа – и место всем обеспечено! Еще хотел он предупредить консьержку, что ожидает президента республики, который непременно явится его поздравить – но уж президент вошел и пробирался к лифту: Иван Федорович узнал его по цилиндру.282

«Мосьё Лебрен!» хотел он окликнуть, но, только махнув рукой, – «подождет!» – пошел к двери.

И когда растворил он дверь, спутники его: мальчик с птичьим лицом и девочка-мышь, предупредительно и как-то воровато прошмыгнули вперед.

Очутившись на улице, от воздуха, что ли, еще больший почувствовал он прилив нечеловеческой силы и свободу. И по мере того, как подымался он по Шардон-Лягаш, он скупал все новые и новые кладбища, – он, Иван Федорович, болтун, теперь всемогущий, и дана ему власть: обеспечив место русской эмиграции, каторге сознательной и бессознательной, и всему парижскому свободному населению двадцати арондисманов и со всеми банлье, он нашел средство и обеспечить место всей Франции – «от народного фронта до круа-де-фё», и Лиге Наций с советом, председателями, комиссиями и канцелярией. Лиге Наций с пятьюдесятью государствами, и Третьему Интернационалу со всеми «рулевыми». А дойдя до остановки автобуса у Эглиз д’Отой, он скупил весь земной шар от полюса до полюса.

Мальчик с птичьим лицом уж висел у него на руке, а на плече сидела мышь.

Жалко ему весь мир – этот мир «проклятьем заклейменный»283: сколько веков! – жил-жил, а как пришел конец, и вот свезут тебя, как на свалку. Нет, он, Иван Федорович, болтун, теперь всемогущий, и дана ему власть: всему миру обеспечит он место! От полюса до полюса – и он увидел ясно ледяные поля на юге и ледяные поля на севере – и в этих белых сверкающих пустынях он построит по часовне, отец Серапион будет служить панихиды.

– Отец Скорпион, – кричал Иван Федорович, – от полюса до полюса – Могилевская губерния – я всем обеспечил место!

И, крича на всю улицу «от полюса до полюса», беспокойно подвигался он по рю д’Отой к Порт д’Отой, надсаживаясь перекричать кладбищенскую галку: мальчик с птичьим лицом, бросив его руку, поднялся на воздух и галкой кричит над ним, а смирно сидевшая на его плече мышь вдруг юркнула ему за ворот под сорочку и бегала по нем.

– Я всем обеспечил место! – в неистовстве ловил он и никак не мог поймать на себе мышь, – вместо! вместо! – кричал Иван Федорович подгрудным, приглушенным криком глубоких жутких сновидений и бесноватых, выкрикивая из последних свое последнее еще живому миру.

У Готфрэна продавали молоко за 20 сантимов литр. Я ходил всякий день поутру и выстаивал в очереди.

Возвращаясь домой, я приостановился на углу рю Пьер Герэн, чтобы осторожно с молоком перейти на ту сторону.

От Эглиз д’Отой, торопясь, шла женщина и, показывая встречной к Эглиз д’Отой, возбужденно сказала:

– Какой-то сумасшедший, нет никому проходу, всех хватает!

7. Памяти Льва Шестова

Последнее напечатанное Льва Шестова – о Бердяеве284: последний рассвет – на рю Буало: окна клиники против нашего окна. Это судьба. И этой судьбой однажды соединило нас, и на всю жизнь. Да иначе и не могло быть. Во всех моих «комедиях» Шестов играл неизменно главную роль да и в нашей литературной «горькой» участи было похоже: оба мы были «без пристанища» – с неизменным редакционным отзывом «не подходит» или деликатно сказанным «нет места» или обнадеживающим безнадежным «в следующий раз». А познакомил нас Бердяев, всеми любимый и всегда желанный. Был конец ноября, но не Бодлэровский, с болью глухо падающими дровами для камина, а киевский – этот сказочный захватывающий душу вестник рождественских колядок, с теплым чистейшим первоснегом. На литературном собрании, доклад В. В. Водовозова. Бердяев повел меня куда-то вниз и не в «буфет», как я подумал, или мне так хотелось выдумать, а в «директорскую» с удобными креслами. «Да где же тут Шестов?» И вдруг увидел: за конторкой под лампой… сидевший снял пенснэ, поднялся, мне показалось, что очень высокий и большие руки, – конечно, «Лев Шестов»! Это и был Шестов. «Рыбак рыбака видит издалека!» – сказал он и на меня глянули синие печальные глаза. Таким я его вижу. И вот, взглянув на него в последний раз в его последнее ноябрьское утро в воскресенье, я увидел, как на мой пристальный взгляд синий печальный свет заструился из-под сомкнутых век, и улыбкой осветилось бескровное застывшее лицо.