Мастера и шедевры. т. I - Игорь Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эпическое озарение мастера было итогом неимоверного труда. Глубокое изучение греческой архаики, постижение всего очарования французского средневековья — вот слагаемые, давшие истории мирового искусства шедевр!
«Геракл» — одна из вершин скульптуры, воспевающей человека-бойца.
«Хороший портрет стоит целой биографии», — любил говорить Роден.
«Бетховен».
Вглядитесь!
Вас поразит планетарность образа композитора. Словно расплавленная магма, вырвавшаяся из кратера вулкана, вылепила, обозначила черты гения.
Лава еще не застыла, ее горячие волны взметнулись и обозначили мощный рельеф лица Людвига ван Бетховена.
Лик создателя «Героической» симфонии подобен рельефу Луны, изборожденной кратерами, глубочайшими расселинами, трещинами. Титанические страсти наложили отпечаток, и мы явственно ощущаем следы ударов судьбы в рытвинах горестных складок, в глубине впадин глазниц, в резких морщинах лица.
Но в образе композитора царит воля.
Она в выпуклости лба, в массивности тяжелого подбородка. В жесткой прочерченности губ. Сложное чувство нераскрытости тайны овладевает нами постепенно, чем больше мы вглядываемся в асимметричные, смещенные черты скульптуры. Все страсти, вся мощь раскатов величественных симфоний, тонкость «Аппассионаты» в мерцающих бликах, бродящих по лицу композитора …
Глядя на скульптуру, мы словно путешествуем по неведомой планете и слышим звуки музыки.
Яростен резец творца, создавшего этот шедевр.
Скульптору сродни бетховенское ощущение мира.
Бетховен.
И эта равновеликость духовного напряжения нашла воплощение в совершенной пластической форме.
Можно часами бесконечно находить все новые и новые детали в сложнейшей структуре, во всей архитектонике головы композитора.
Но эта кажущаяся дробность и смятенность формы никак не нарушает величественности, целостности и монументальности решения образа создателя Девятой симфонии.
Мастер создал Бетховениану — более сорока портретов гениального композитора. Он начал работать над образом Бетховена еще в юности. Увидев однажды в витрине магазина в Монтобане его портрет, он был потрясен.
Неизвестно, знал ли скульптор слова Гайдна, сказанные им Людвигу ван Бетховену:
«Вы производите на меня впечатление человека, у которого несколько голов, несколько сердец и несколько душ…»
Бурдель интуитивно повторил в пластике это ощущение Гайдна. Его бюсты, эскизы, композиции, портреты показывают нам многообразие лика гения, всю неохватную глубину состояния души творца бессмертной музыки.
Бурдель писал:
«Портрет — это всегда двойной образ, образ художника и образ модели».
В истинный портрет (достойный этого имени) художник вкладывает свою личность и, кроме того, вечность. Он должен уметь выявить всеобщность и извечность жеста, который он собирается выразить…
Чтобы сделать портрет гения, надо сначала четко представить себе его сущность. Затем верность глаза и, наконец, выразительность.
Вспомним строки Бетховена из знаменитого «Завещания»:
«О, люди, считающие или называющие меня неприязненным, упрямым, мизантропом, как несправедливы вы ко мне! Вы не знаете тайной причины того, что вам мнится. Мое сердце и разум с детства склонны были к нежному чувству доброты. Я готов был даже на подвиги. Но подумайте только: шесть лет, как я страдаю неизлечимой болезнью… Какое, однако, унижение чувствовал я, когда кто-нибудь, находясь рядом со мной, издали слышал флейту, а я ничего не слышал или он слышал пение пастуха, а я опять-таки ничего не слышал!.. Такие случаи доводили меня до отчаяния; еще немного, и я покончил бы с собой. Меня удерживало только одно — искусство. Ах, мне казалось немыслимым покинуть свет раньше, чем я исполню все, к чему я чувствовал себя призванным».
Танец с покрывалом.
Едва ли история музыки сохранила документ более трагический. Художник проникает в сущность драмы композитора:
«Слух прорицателя Бетховена покорил неуловимое. Не чудо ли, что он, глухой, смог вызвать к жизни самые возвышенные, самые правдивые звуки, самые близкие человеческой душе. С какой бесконечной тоской он мечтал, должно быть, услышать пение птиц, недоступное для него, ибо ни один голос внешнего мира не прорывался через его навсегда закрытые уши. Воображение вело его с поразительной уверенностью и правдой. А может быть, иллюзия, вдохновение, искусство совершеннее действительности?»
Но был Бетховен другой. Это был человек непреодолимого взлета, могучих озарений, знавший меру той тяжести, которую он несет, но отлично понимавший, что он дает людям, — Бетховен — творец.
«Когда я открываю глаза, я должен вздохнуть, так как то, что я вижу, противно моим верованиям, и я должен презирать мир, который не подозревает, что музыка — это еще более высокое откровение, чем вся мудрость и философия; она — вино, воодушевляющее к новым произведениям, и я — Вакх, который готовит людям это великолепное вино и опьяняет их дух…» — писал Бетховен.
Для Бурде ля: «Искусство — это голос Вселенной».
В 1910 году на лекции в Гранд Шомьер художник сказал:
«Все искусства имеют между собой точки соприкосновения, они взаимопроникают друг в друга. Слушая недавно восхитительное трио Бетховена, я подумал, что на этот раз я слушаю скульптуру. Так же, как у Бетховена звучат три музыкальных голоса, подчиняясь законам его гения, так же и скульптор стремится свести воедино планы, профили и соотношения масс. Вторая часть трио закончилась, но я, целиком ушедший в себя, все еще продолжал слышать ее. И я слышал ее, когда синтезировал законы моего искусства. Я слышал ее всегда».
… Бетховен идет навстречу буре.
… Он слышит шум улиц и площадей, миллионноустые крики толп народа. Ураган разметал гриву его волос, свет молний озаряет его лицо. Нас овевает дыхание героя. Так скульптор воплотил мечту Роллана.
Луна.
Не надо забывать, что эта скульптура создана в самый разгул модернизма на Западе. Бурде ль и его искусство стояли как утес среди мутных волн абстрактного экспрессионизма. Ваятель видел крушение всех своих идеалов в пластике, музыке, культуре. И в 1914 году он создает еще один шедевр.
«Смерть последнего кентавра».
Оборвался последний аккорд лиры.
Угасла мелодия…
Обескровленные, бессильно откинулись сильные руки, упала на плечо голова последнего кентавра.
Скорбен его лик. Заломлены брови. Остро обозначились скулы, запали глазницы.
Смерть неумолимо витает над человеко-зверем. Но еще живы звуки, не заглушенные предсмертным стоном.
Кентавр еще жив, он еще тщится встать.
Увы, усилия напрасны. Мы словно ощущаем последний роковой трепет жизни, бегущий по могучему торсу.
Еще бьется сердце, еще вздрагивают мышцы, но глубокая тень, запавшая в прорези рта и в провалы глазниц, обозначает неумолимую смерть.
Бесконечно трогателен прощально-призывный жест руки, возлежащей на лире. Кентавр как бы завещает людям борьбу.
С чем?
С уродством?..
Или он пытается остановить неумолимо приближающуюся тьму?..
«Бюст Анатоля Франса». 1919 год. Скульптор создал его на пороге шестидесятилетия. Этот портрет как бы впитал весь огромный опыт, всю любовь автора к человеку, творцу.
На нас глядит эпикуреец и скептик, великий мастер слова, создатель нетленных ценностей…
Время согнуло некогда гордую голову, надавило на покатые плечи, посеребрило непокорный ежик волос, глубоко пробороздив морщины, резче обозначило складки у рта.
Но время бессильно перед силой души Франса!
И наш взгляд прикован не к приметам старения писателя: мы как бы не замечаем одряхления тела, нет, мы зрим огненную, полную лукавства, иронии, жизнелюбия душу; она в глазах, внимательно вглядывающихся в самую вашу суть.
Анатоль Франс.
Ваятель настолько точно обозначил бугристую структуру черепа мыслителя и писателя, что мы почти физически ощущаем титаническую работу мысли, скрытую под этим могучим полушарием.
Мы словно ждем, что сейчас скажет нам Франс, что раскроет этот пронзительный и одновременно добрый взгляд.
Портрет Франса — плод гигантского труда ваятеля.
Десятки сеансов, сотни часов анализа, синтеза, вдохновенного творчества стояли на пороге рождения этого шедевра.
В своем творении мастер воплотил всю мощь, всю глубину своих великих предшественников — Пюже, Гудона, Родена.
«Мое всегдашнее недовольство собой, — рассказывал художник, — глубоко трогало Франса. Как-то утром великий писатель явился ко мне. «Смотрите, Бурдель», — сказал он с таинственным видом, вытаскивая из кармана пальто одну из самых знаменитых своих книг. И он стал перелистывать ее страницы, испещренные помарками, вставками и карандашными пометками … А затем, наклонив ко мне свою высокую фигуру, проговорил: «Лишь глупцы уверены в своем совершенстве»».
