Воспоминания пропащего человека - Николай Свешников

«Да, — опять подумалось мне, — завтра я освобожусь, но в чем освобожусь, и к кому я пойду, и куда я преклоню голову?»

Давай я опять плакать.

Двадцатого числа апреля, в среду на Страстной неделе, в девять часов утра, нас привели в мещанскую управу.

Пришел староста.

— Этапом пришли? — спросил он.

— Да, этапом, — ответили мы.

— Так. Ну-ка, Го-ков, поди-ка ты сюда, — вызвал он первого Го-кова. — Ты, брат, это который же раз таким манером из Питера поворотом прогуливаешься?

— Виноват. Что будешь делать, — отвечал Го-ков.

— Только для Страстной недели я тебя последний раз приму, а больше принимать не буду. Давай за этап полтину.

— У меня ничего нету.

— Ну, ступай.

Другой оказался из приписных: этот всего только второй раз приходит этапом.

— За этап есть у тебя? — спросил его староста.

— Есть, господин староста, — ответил он, — вот, пожалуйте, да нельзя ли мне взять билет на два месяца? Я ведь не лишенный столицы, я не из Петербурга, а из Кронштадта пересылаюсь.

— Ну, подходи-ка ты, Свешников.

Я подошел.

— Ты это какой же такой Свешников?

— Я, — говорю, — здешний уроженец; здесь у нас дом был у Девичьего монастыря.

— Ага! Это, значит, ты после Ивана Иваныча потомок?

— Да, я его сын.

— Знал я его. А ты что же это, брат, путешествуешь? Ведь ты, кажется, много лет за паспортом сюда присылал?

— Что ж делать, господин староста, запьянствовал — паспорт просрочил.

— С тебя нужно за одежу пять рублей, да за этап полтину.

— У меня ничего нет.

— Скидывай одежу.

Я снял с себя казенный халат и коты и остался в своей рвани.

— Нет ли там у нас лаптей? — спросил у сторожа староста, увидав меня в лохмотье и босиком.

— Лапти есть, — сказал сторож.

— Ну, так дай ему лапти, босиком теперь холодно.

Я обул лапти на босые ноги.

— Что ж ты теперь будешь здесь делать? — спросил меня староста.

Я не мог и ответить и залился слезами.

— Что он будет делать? — отозвался сидевший с ним старичок из торговцев. — Известно, что все они делают: руку протягивать.

— Нет, — сказал я, — этого я не хочу; я лучше за пятиалтынный в день стану что-нибудь работать, а милостыни просить не хочу.

— Ну, брат, мало ли чего не хочешь! А работы-то здесь про вас таких не заготовлено. Много вас теперь в таком питерском уборе ко дворам жалуете, все у нас ходят по миру.

— Иди с богом, — сказал староста.

Я посмотрел: куда идти?

— А куда хочешь!

Так я очутился на свободе и в родном городе без одежды, без крова, и в кармане у меня был один пятиалтынный экономии от арестантского порциона, а впереди восемь дней праздников… во все эти восемь дней никакой работы не делают и никому люди не нужны, — все едят, пьют да целуются.

Куда подеться и что с собой придумать?

Но деться уже есть куда и у нас в Угличе.

— Ступай в «Батум»! — мне сказали.

— А что это за «Батум»?

— Ночлежный приют.

Пошел я туда, в это «заведение», вроде того, как сенновский «Малинник», только гораздо похуже, и переночевал, а когда ночью заблаговестили к утрени, те из высыльных, которые сюда раньше высланы, стали вставать, и я с ними встал… А больше и сказывать нечего… Началось с этой ночи как раз то самое, что предсказывал мне старичок, сидевший с мещанским старостой…

На этом прерываются записки «лишенного столицы». Все вышеизложенное здесь напечатано с рукописи потерпевшего, которая и остается у меня в подлиннике. По-моему, этот опыт литературного изложения не хуже тех крестьянских этюдов, какие выведены на свет Л. Н. Толстым и И. С. Аксаковым. Здесь тоже, на мой взгляд, есть наблюдательность, последовательность и точность в описании, простота и отсутствие сентиментализма в выражении ощущений и здравый смысл, сообщающий весьма простой и безъэффектной картине интерес характерного явления, которое достойно внимания.

В виде эпилога, быть может, стоит сообщить, что описатель этого нового хождения на сих днях (в мае 1889 г.) опять возвратился в столицу уже с законным паспортом, но ему здесь не на что было прописать этот свой паспорт, и он чуть с самого же прихода не ушел опять обратно теми же стопами в угличский «Батум».

К счастию, верно или неверно его заключение, будто «в столице люди добрее и проще», но его здесь во всех его отрепках пожалели несколько более, чем на его родине.

Приложение

Г. Ф. Курочкин

Книжный ряд[308]

Почти в середине [Апраксина] рынка, между Шмитовским и Базаровским проходами, был особенный мирок торговли. Этот мирок были лари, где торговали книгами. Правда, между ними были лари, в которых торговали и другими товарами, но их было немного.

От Садовой улицы и до Базаровского прохода был каменный корпус, единственный во всем рынке. В этом корпусе торговали новыми товарами. Корпус назывался Металлическим <…>

Главные двери лицом были отворяемы к Апраксину переулку, а сзади, к Ягодному ряду, были другие двери. Лицом на Фонтанку была стена. Вот к этой-то каменной стене и приделана была во всю стену из дерева лавка, на Фонтанку лицом. Эта лавка принадлежала тогда купцу книгопродавцу Василию Васильевичу Холмушину. Направо и налево лари, в которых и торговали книгами. Ларей этих окало тридцати. Как я сказал ранее, тут торговали и другими товарами, только их было немного. А все книгами, вплоть до Шмитовского прохода, где визави к Холмушину, т. е. лицом, был ларь, принадлежащий Ивану Герасимовичу Воронину, или Комарову, как его тогда звали в рынке, тоже торговавшему книгами. Вот это-то и был так называемый книжный ряд. Я буду описывать по порядку, кто возле кого торговал.

Вот они стоят передо мною, как живые, эти типичные личности. Хотя прошло около 50 лет, а я их вижу сейчас. Ну, на сцену, давно умершие друзья — книжники и букинисты. Оригинальны вы уж очень были, так оригинальны, что таких оригиналов в настоящее время нигде не найдешь.

Номер первый, Василий Васильевич Холмушин, был в то время годов около 55-ти, небольшого роста, черноволосый, с такой же бородой с проседью, несколько сутуловат. Он не ходил, а как-то бегал, словно бы куда торопился, мелкими быстрыми шагами, немножко толстенький. Волосы пострижены по-русски в кружок, курчавый. В своем роде это был оригинал.

В то время его представляли на Александринском театре — пьеса называлась «Путешествие апраксинского купца в ад»[309]. И была отпечатана театральная пьеса, только фамилия вместо Холмушин была Хал мин. Раз я был в театре, когда играли эту пьесу; и когда открылся занавес, я чуть не закричал: на сцене стоит Василии Васильевич. Так актер загримировался — точь-в-точь Холмушин, как две капли воды, только ростом повыше его. И хохотала же публика, глядя на похождения купца в аду. Этих пьес [т. е. экземпляров пьесы. — А.Р.] тогда на рынке было много. Вероятно, они сгорели во время пожара рынка.