Адмирал Колчак, верховный правитель России - Павел Зырянов

Севастопольское утро 7 октября 1916 года было ясным и тихим. На кораблях уже сыграли побудку. Колчак ещё спал в своей каюте. В начале седьмого часа его разбудил страшный грохот. Через минуту Колчак был на палубе «Георгия Победоносца». Он увидел огромный столб желтоватого дыма над стоявшей невдалеке «Императрицей Марией». У линкора отсутствовали фок-мачта, передний мостик и одна из труб. Из палубы, рядом с носовой башней, с треском вырывались языки пламени. На броненосце суетились люди, доносились отчаянные вопли.[640]

Первое распоряжение, которое отдал Колчак, – отвести подальше от «Марии» «Екатерину Великую». А через четверть часа катер с командующим подошёл к борту терпящего бедствие корабля. За это время на нём произошёл ещё ряд взрывов меньшей силы.

Взрывы продолжались и тогда, когда адмирал поднялся на борт. Словно какие-то адские силы вдруг пробудились в чреве броненосной махины и наносили изнутри удар за ударом. При каждом взрыве из провала возле первой башни взметался столб пламени, высоко в воздухе рвались снаряды, на палубу сыпались осколки и горящие ленты пороха. Горело нефтяное топливо, закачанное накануне в цистерны, и в клубах чёрного дыма порой тонуло всё вокруг. Пожар распространялся с носа на корму. Уже и на третьей башне загорелись парусиновые чехлы орудий, а на корме – тент. На палубе корчились от боли раненые матросы, которым в суматохе никто не оказывал помощь. А другие лежали неподвижно – им уже нельзя было помочь.[641]

К адмиралу подбежали командир корабля, капитан 1-го ранга И. С. Кузнецов и старший офицер А. В. Городыский. Первый был не совсем одет, а второй бегал в фуражке и шинели, но босиком. Им, однако, удалось остановить начавшуюся было на корабле панику и приступить к организованной борьбе с пожаром. Хотя при первом же взрыве отключилось электричество и пожарные насосы не работали.

Кораблестроители, создававшие первые русские дредноуты, уверяли, что эти броненосцы, в отличие от старых, не будут переворачиваться. Поэтому Колчак, посоветовавшись с командиром и старшим офицером, не стал отводить «Марию» на мелкое место. Решили сосредоточить усилия на борьбе с пожаром.[642]

Затопили, во избежание взрыва, пороховые погреба трёх орудийных башен. С подошедших портовых баркасов приняли шланги и направили их струи в главный очаг пожара. С помощью буксира корабль развернули так, что ветер сносил с него дым и пламя. Загоревшийся тент сбросили в море. Затушили небольшие очаги пожара в разных местах. Около 7 часов утра пожар начал вроде стихать. Но в 7 часов 1 минуту корабль потряс очередной взрыв, 23-й по счёту и почти столь же мощный, как и первый. Броненосец стал садиться носом и крениться на правый борт. Колчак велел срочно снимать с корабля команду и сошёл сам.

«Мария» тонула неспешно и величаво, как подобает императрице. В 7 часов 8 минут прогремел последний взрыв, нос «Марии» ушёл в воду. Корабль медленно наклонялся на правый борт, а затем плавно перевернулся. Огромное зелёное брюхо некоторое время покачивалось на волнах, постепенно погружаясь и пуская высокие фонтаны из отверстий, а затем скрылось под водой. Корабль затонул на глубине до 18 метров. Было 7 часов 17 минут. После первого взрыва прошло чуть меньше часа.

Катера и шлюпки собирали барахтающихся в море людей. Кое-кто из матросов самостоятельно выплыл на пристань. Но многие утонули, другие умерли в госпиталях от ран и ожогов, ушли на дно вместе с броненосцем. Водолазы рассказывали, что два дня они слышали отчаянные стуки из разных мест корабля, но не было никакой возможности прийти на помощь задыхающимся людям.[643]

По спискам к 1 октября 1916 года на «Императрице Марии» числилось 1223 человека. Из них нижних чинов погибло 312, офицеров – один.[644] Инженер-механик мичман Г. С. Игнатьев, пытавшийся развести пары, не успел выйти из трюма. Матросы по большей части спали в жилых помещениях на носу, а офицеры – на корме. Отсюда такая большая разница в числе погибших среди тех и других.

Ещё развозили раненых по госпиталям, когда командный состав «Императрицы Марии» собрался в кают-компании «Георгия Победоносца». За столом сидели грязные, вымокшие офицеры, потрясённые случившимся. Колчак старался сохранять внешнее спокойствие. Каждый рассказывал то, чему был свидетелем. Было установлено, что всё началось с пожара в носовых крюйт-камерах (помещениях для хранения взрывчатых веществ), где находились 12-дюймовые заряды. Пожар вызвал мощный взрыв. Затем начали рваться соседние погреба со снарядами для 130-миллиметровых орудий. Предпоследний взрыв, решивший участь «Марии», видимо, повредил наружный борт или же сорвал кингстоны.[645] Но что стало причиной пожара в одной из крюйт-камер, никто не знал. Высказывались только разные догадки.

Вскоре в Севастополь на несколько дней приехал морской министр И. К. Григорович. Он держался корректно, выражал сочувствие Колчаку, пытался разобраться в причинах катастрофы.

В эти дни Колчак получил много сочувственных писем и телеграмм. Первая из них пришла от Николая II: «Скорблю о тяжёлой потере, но твёрдо уверен, что Вы и доблестный Черноморский флот мужественно перенесёте это испытание».[646]

Командующий Балтийским флотом вице-адмирал А. И. Непенин выразился кратко: «Ничего, дружище, всё образуется».

Архиепископ таврический Димитрий прислал прочувствованное письмо: «Вы наш мужественный вождь, Вас полюбила Россия; Отечество стало верить в Ваши силы, в Ваше знание и возлагает на Вас все свои надежды на Чёрном море. Проявите же и ныне присущие Вам славное мужество и непоколебимую твёрдость. Посмотрите на совершившееся прямо как на гнев Божий, поражающий не Вас одного, а всех нас… и, оградив себя крестным знамением, скажите: „Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно Имя Его во веки“».[647]

Тимирёва узнала о случившемся из письма самого адмирала – до этого она слышала только ходившие по Петрограду неясные слухи. Судя по ответному письму Анны Васильевны, Колчак писал, что жалеет о том, что пережил гибель «Марии». Была в письме и просьба, с которой он мог обратиться только к очень близкому человеку: «Пожалейте меня, мне очень тяжело». Тимирёва заметила, что даже почерк у Колчака в эти дни сильно изменился. «Если это что-нибудь значит для Вас, то знайте, дорогой Александр Васильевич, – писала в ответ Тимирёва, – что в эти мрачные и тяжёлые для Вас дни я неотступно думаю о Вас с глубокой нежностью и печалью, молюсь о Вас так горячо, как только могу, и всё-таки верю, что за этим испытанием Господь опять пошлёт Вам счастье, поможет и сохранит Вас для светлого будущего».[648]