Дневник дерзаний и тревог - Пётр Киле

Что же делает этот Плякин в Ясной Поляне? Роется в библиотеке, в рукописях и злорадствует, находя дарственные надписи евреев на своих книгах. А там ведь есть книги и Чехова, и многих других писателей, независимо от национальности, относившихся к Льву Николаевичу с почтением и восхищением. А он вообразил, что именно изучение иудаизма отвратило писателя от православной церкви.

А как же с исламом? Еще пишут, что Лев Толстой в конце жизни принял ислам. Нет, он был и хотел остаться добрым христианином, а подверг критике, срывая все маски, как и создавал свои художественные произведения, обвешатлую церковность.

Если исключить жизнь и творчество Льва Толстого из русской культуры, что же останется? А ведь пытались исключить Пушкина за один его интерес к «афеизму» еще в пору возмужания его гения - ссылкой в деревню под надзор полиции и батюшек. А если Пушкин с увлечением читал «Коран» и писал стихи на его темы, что он магометанин? Он всего лишь ренессансный гений с его всемирной отзывчивостью.

Плякин иногда цитирует Льва Толстого без своих замечаний и тогда вырисовывается подлинная картина исканий мыслителя.

«Лев Николаевич предлагает верить только тому, что согласно с человеческим разумом и обожествляет последний, утверждая, «что в человеке живет божественный свет, сошедший с неба, и этот свет есть разум и что ему одному надо служить и в нем одном искать благо».

Это весьма общие мысли многих философов эпохи Возрождения в странах Европы.

«У Толстого можно встретить десятки определений Бога, но все они трудны для восприятия: «На вопрос, что такое Бог? я отвечаю так: Бог - это бесконечное, все, чего я сознаю себя частью. Бог для меня - это то, к чему я стремлюсь, то, в стремлении к чему состоит моя жизнь, и которое поэтому и есть для меня; но есть непременно такое, чего я понять, назвать не могу».

Что же тут трудного для восприятия?

«В какой-то мере неопределенность формулировок Льва Николаевича объясняет его следующее высказывание: «У евреев считается грехом называть имя бога. И они правы - Бог есть дух. А всякое имя - телесно, не духовно». Из многочисленных рассуждений и высказываний писателя можно заключить, что он исповедует пантеизм, т.е. обожествляет природу и разум, а себя признает единосущным божеству».

Здесь мы узнаем определяющие черты ренессансного миросозерцания и гуманизма, к чему пришел Лев Толстой в его многотрудных поисках веры как мыслитель, но как художник обладал ими изначально и окончательно определился, изучая Гомера, с разработкой классического стиля в ходе работы над «Войной и миром», произведением столь же всеобъемлющим, как «Илиада».

Что и говорить, для нынешней власти, все устремления которой - услужение дьяволу, то есть золотому тельцу, что освящает РПЦ, Лев Толстой, как сто лет назад, неудобен и страшен. По-моему, экстремисты те, кто воюет с ним, сея межнациональную рознь и войну. Моськи лают на слона, на титана эпохи Возрождения в России. В сумерках ночи, в сумерках кладбищенской тишины. Скоро ли рассвет, когда мы воскликнем: «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»

40 лет - Птицы поют в одиночестве

 Есть куда более важная дата - 140 лет со дня рождения Ленина, ныне всячески оклеветанного, но кто вспомнит о лжецах, последовавших прямехонько в Дантов Ад, через сто или тысячу лет? А о Ленине человечество не забудет, если у него есть будущее.

Игрою случая моя первая повесть «Птицы поют в одиночестве» была опубликована в апрельском номере нового тогда молодежного журнала «Аврора» (1970), посвященного столетию со дня рождения Ленина, судя по обложке, что могло меня скорее смутить, чем обрадовать. От официоза я был всегда далек, а моя повесть, начиная с ее названия, тем более. Тем не менее в редакции мне сказали, что она украшение номера.

К моему смущению, первая публикация привлекла внимание читателей и критиков. Я по сей день слышу слова одобрения в отношении «Птиц...», нередко за счет всего, что я сделал впоследствии. И вот именно с 140-летием со дня рождения Ленина я вдруг догадался, что первой моей повести 40 лет. Целая жизнь! И две эпохи: одна мирная, светлая, жизнеутверждающая, а другая - бардак, беспредел. Но жизнь, какая ни есть, продолжается - не в пределах великого государства, а усеченной и разграбленной РФ, с угрозой ее распада.

Вчера я выбрался на прогулку, по Невскому проспекту через Фонтанку, со знакомыми с детства видами налево и направо вдоль реки, почти до Невы и Летнего сада; мимо Аничкова дворца, театра постройки Росси, мимо Публичной библиотеки, Гостиного двора, Казанского собора, здесь я вступал в места, где жил три года школьником в общежитии по Большой Конюшенной и бегал через Невский и вдоль Мойки на занятия...

Я вышел к Адмиралтейству и через сад прошел мимо Исаакия к Медному всаднику и к Неве со зданиями Университета на той стороне... Город моей юности и постоянных прогулок, когда в университетские годы и позже мы жили в доме по Шпалерной, в двух шагах от Таврического сада. Именно в эту пору были написаны и опубликованы «Птицы поют в одиночестве».

Возвращался я снова по Невскому, поглядывая вокруг, как всегда, видя каждого и всех. Лица узнаваемые, - вообще природных типов лиц, независимо от этнических особенностей, немного, определенные типы лиц я узнаю с детства, и, как тогда, в пору моей юности и молодости, ныне следуют мне навстречу и мимо все новые поколения, нередко очень знакомые, будто из моей юности, и с ними я снова юн, пусть я для них старец, но лет моих нет, как у Гомера в сфере песнопений.

Отошедшая эпоха смыкается с настоящим днем, и слова моего героя словно сегодня звучат:

«Я вышел на Невском и пошел пешком, я шел и смотрел на людей. С каждым прохожим и со всеми на улице я был чем-то связан: кто-то мне очень нравился, а кто-то мне был гадок, и мое настроение колебалось, как свет и тени на воде. Был уже глубокий вечер, но улица, фонари, машины, стены домов сияли, словно погруженные в светлую воду.

Я видел множество молодых хорошеньких женщин, и они сегодня, сейчас мне нравились, и я думал о каждой и о всех вместе с нежностью и грустью. И мне казалось, что и они смотрят на меня с нежностью и грустью, пока идут навстречу, а там идут навстречу другие, и так без конца.

Мы отлично одеты, нам по семнадцать-двадцать семь лет, у нас есть все: и друзья, и человек, которого мы любим и мучаем, - нам хорошо! Это правда! Вот откуда эта спокойная уверенность, милая вежливость, и нежность, и важность, и тайная грусть, и вечная юность, потому что пройди я здесь и через сто лет - все так же будут идти люди непрерывным праздничным потоком...»