Будаг — мой современник - Али Кара оглы Велиев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В эти дни вся семья Бахшали помогала мне — и он сам, и его жена, и его невестка. Они приносили еду, заставляли и меня есть.
Прошло первое сентября… наступило шестое. Я часто думал о том, что в семинарии уже начались занятия. Ждут ли меня там? Или, может, уже взяли на мое место другого?
Состояние девочки резко ухудшилось. Дыхание с трудом вырывалось из ее запекшихся губ. Я смачивал ее губы водой, чтобы хоть немного облегчить страдания. Перед самым концом она ненадолго пришла в себя и сразу же узнала меня. Еле слышно шепнула:
— Дядя Будаг, как я ждала тебя… Прошу тебя, похорони меня рядом с отцом и матерью, я хочу быть с ними… А ты хоть изредка приходи к нам на могилы.
И ее не стало.
* * *
Семья Бахшали помогла мне провести поминки, как положено в мусульманской семье. На третий поминальный день мне стало неожиданно плохо: сильно болела голова, появилась резь в глазах, я не мог глубоко вдохнуть, казалось, что в грудь мне вонзается острый гвоздь.
Бахшали на арбе сам поехал во врачебный пункт и привез того же самого доктора, который приезжал к моей умирающей племяннице.
Доктор внимательно выслушал меня своей трубкой, прикладывая холодную воронку к спине и лопаткам, потом долго щупал пульс и, чем-то встревоженный, предложил немедленно поместить меня в агдамскую больницу.
Бахшали так и сделал. Он усадил меня на арбу — сам я уже не в силах был сделать и шага — и повез в больницу.
И я шестнадцать дней пролежал там…
* * *
Несколько дней я был в беспамятстве. Сквозь какую-то пелену я видел лица, склоненные ко мне, чувствовал, как чьи-то руки переодевали меня, поили водой. Наверно, молодость и крепкое сердце помогли мне выкарабкаться из болезни, да еще неусыпный уход врачей…
Кризис миновал, и я стал постепенно выздоравливать. Когда я впервые вспомнил о семинарии, мне сказали, что сегодня двенадцатое сентября. Все пропало! Кто же будет ждать моего возвращения?! Конечно же мое место в семинарии занято другим человеком!..
* * *
Выйдя из больницы на шестнадцатый день, я все еще еле держался на ногах и поэтому решил, что сразу до Шуши мне не добраться.
Поехал в Союкбулаг, помня доброту Салатын-ханум.
Хозяйка Союкбулага встретила меня приветливо и расспросила о моем житье-бытье. Когда я рассказывал ей о бедах, свалившихся на мою голову, она только охала и ахала. Очень интересовалась она подробностями сватовства Гюльджахан. И когда услышала, как не хотелось племяннице Джевданы-ханум идти за Кербелаи Аждара, горестно вздохнула:
— Да, жаль девушку!.. Не ожидала я, что мой брат согласится на этот брак!
Известие, что Имран женился на Гюльбешекер, ее развеселило:
— Что ж, известное дело: лучшая груша в лесу достается не хозяину, а медведю! — И звонко захохотала, а потом спросила: — А что Джевдана говорит по этому поводу? Довольна она теперь?
Я не задумывался над этим вопросом раньше, и ничего путного не мог сообщить Салатын-ханум.
Хозяйка Союкбулага оставила меня у себя, чтобы я хоть немного окреп. Неделю я жил у нее и оправился после болезни, жил, можно сказать, не батраком, а гостем. А в начале октября вернулся в Шушу.
И Вели-бек, и Джевдана-ханум встретили меня холодно. Зато Имран искренно обрадовался, увидев меня.
И снова потянулись дни моей холопской жизни.
Но каждый раз, проходя мимо двухэтажного дома семинарии, я жалел, что не попал сюда, и сердце сжимала горькая обида. Но я успокаивал себя: потерплю еще год, а в будущем обязательно поступлю. Даже во сне я видел себя в форменной одежде семинариста: в черной рубашке, опоясанной широким ремнем с блестящей медной пряжкой, на которой четко вырисовывались две буквы: «ШС».
А однажды я встретил Мемиша, гордого и счастливого. Увидев меня, он даже расстроился от обиды за мое невезение, но тут же перешел к рассказам о занятиях, о своих педагогах.
— Ты знаешь, — вдруг спохватился он, — а ведь директор до десятого сентября держал для тебя место. Но так как никто не знал, почему ты не явился, приняли другого человека.
— Вели-бек и Джевдана-ханум знали, что у меня смертельно больна племянница… Наверно, и Мехмандар-бек знал об этом. И о том, что я тяжело заболел. Кажется, Салатын-ханум им сообщала…
— Так или иначе, директору о тебе никто ничего не говорил. Ты сам должен был ему написать!
— О чем ты говоришь? Да я в сознание пришел только двенадцатого сентября, так что все равно было поздно.
Чтобы хоть как-то развеять мою печаль, Мемиш сказал, что в семинарии каждую неделю теперь будут театральные представления, и пообещал брать меня с собой.
Да, опять рухнули мои надежды — с утра и до позднего вечера мне стоять у раскаленной плиты, вдыхая запахи кухни и слушая злобные попреки Джевданы-ханум.
Никому в доме не было дела до меня и до того, что после болезни я еще слаб. Только Имран, не в пример другим и себе самому прежнему, жалел меня. За те недели, что я его не видел, он очень изменился: постарел, похудел, глаза ввалились, в них видно было страдание. Я не совсем понимал, отчего он так горюет, кажется, совсем недавно мечтал о женитьбе, а теперь…
Потянулись дни, привычные, монотонные, скучные.
И снова пришло письмо.
Однажды утром, возвращаясь с базара, я увидел у ворот бумагу. Я даже вздрогнул: неужели зловещие вести не оставят меня в покое? Но письмо было не мне, а Джевдане-ханум. Писал ее брат из Учгардаша. Он сообщал сестре и зятю, что мать Джевданы-ханум при смерти, и просил срочно приехать.
Господа еще не вставали, и я передал письмо Гюльбешекер. Горничная постучала в спальню ханум и отдала письмо. И почти тут же из спальни раздался страшный крик. На голос ханум на балкон выбежал Вели-бек. Рыдания и крики ханум были слышны во всех уголках дома. Гюльбешекер побежала к Дарьякамаллы и Мехмандар-беку сообщить тревожную весть, по дороге она зашла и к Гюльджахан.
Вскоре пришли все, за кем посылали. После предварительного совещания меня послали заказать фаэтоны, чтобы не позднее чем через час выехать из города.
Когда я вернулся, мне сообщили окончательное решение хозяев: вся семья выезжает в имение сестры Джевданы-ханум — Мелек-ханум. Господа
