Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Аналогичным образом в 30-е годы было репрессировано польское население Украины и Белоруссии, нередко на основании сфабрикованного обвинения в принадлежности к различным «контрреволюционным» центрам и организациям, в том числе к давно уже не существовавшей ПОВ — Польской организации войсковой.

Действия ВЧК/ГПУ/НКВД, «вооруженных частей партии», говоря словами Сталина (1926 г.), способствовали созданию в стране того климата истребления любых политических образований как «контрреволюционных», который в полной мере проявился в духе и лексике решения от 5 марта 1940 г.

Особо следует остановиться на роли ведомства Берии в подготовке и использовании Политбюро этого решения.

Карательные, репрессивные органы, или органы насилия, были наиболее отлаженными, считались наиболее надежными и эффективными структурами режима. В качестве органов политического контроля они снабжали руководство страны информацией, которая воспринималась как наиболее достоверная и адекватная. Однако не следует забывать, что у них были свои собственные, ведомственные интересы. Поэтому, оправдывая свое существование в форме все более громоздкой и всеохватывающей организации, они при конструировании идеологических стереотипов ретиво выискивали (нередко выдумывая) политических противников власти, утрировали в своих клановых интересах негативные стороны общественной жизни, выпячивали деструктивные стороны различных ее процессов. Под формируемые ими стереотипы подгонялось общественное сознание.

«Капиталистическое окружение» как одна из основополагающих идеологем постоянно поставляло «шпионов» и «диверсантов», «агентов международного империализма» и «фашизма» (нередко мнимых), а также деятелей часто давно уже не существовавших или вымышленных «контрреволюционных организаций». Именно это мифологизированное мировосприятие и та же классово-вульгаризированная лексика пронизывают «записку» Берии, аргументирование предлагаемой расправы.

Карательные органы в СССР практически подменяли судебные инстанции и поэтому имели все возможности заниматься противоправной репрессивной деятельностью, искоренением любых форм политической активности и инакомыслия. Политический плюрализм и инакомыслие (или разномыслие) воспринимались сталинской партийно-государственной бюрократией как абсолютное зло, поскольку были реальной угрозой ее безраздельной власти. В процедуре продвижения «вопроса НКВД» 5 марта 1940 г. и принятии по нему решения весьма четко прослеживается тесное взаимодействие «органов правопорядка» и ближайшего окружения Сталина в реализации его установок.

В любом цивилизованном государстве плюрализм мыслей и мнений — элементарный, общепринятый демократический принцип, юридически неподсудный. Но при сталинском режиме (да и позже, хотя в несколько иной, более мягкой форме и в меньшей степени) к «контрреволюционным проявлениям» относились не только действия, но и настроения недовольства своим положением и политикой властей. Они и инкриминировались как преступление. Для такого стиля мышления вполне типично отнесение к преступным акциям «антисоветской агитации» в лагерях в собственной среде или будущих, предполагаемых намерений «борьбы против советской власти».

Что стояло за беззвучным, послушным одобрением Политбюро этого решения и ему подобных? Прежде всего то, что Сталин занимал к тому времени высшую ступеньку в иерархии власти, будучи неподвластным никакому контролю, и проводил во всех сферах и по каждому вопросу нужные ему решения, неуклонно укрепляя свою единоличную власть. Коллегиальность в руководстве партии была разрушена, общепартийный контроль подорван. Репрессивные органы были превращены в мощнейшее орудие сталинского деспотизма и беззакония. Эту роль они и сыграли при чисто формальном проведении через Политбюро этого «вопроса» НКВД: как установленный Сталиным порядок прохождения определенных категорий дел, так и статус наркома Берии позволили автоматически проштамповать надправовое, беззаконное, по сути дела носящее черты преступления деяние.

Являвшиеся непосредственной и прочной опорой Сталина члены Политбюро стали его соучастниками. Анализируя социальную функцию сталинского окружения и определяя меру его исторической ответственности за злодеяния Сталина, российский философ А.П. Бутенко констатирует, что эти люди не противостояли присвоению Сталиным полноты власти и способствовали ее достижению, позволив подобрать в руководство клан лично преданных ему людей. Не препятствуя продвижению Сталина к неограниченной власти, они потеряли прежнюю известную самостоятельность и стали выполнять декоративную функцию придания сталинскому режиму видимости коллегиальной власти, якобы сохраняющей качества демократизма политической системы. Это легитимизировало Сталина как вождя трудящихся, а не как «узурпатора власти, деспота, единоличного диктатора», каким он в действительности стал. Члены этого клана проложили и освятили его путь к автократической власти, к культу его личности, к беззаконию и массовым репрессиям.

Несмотря на личные заслуги, на наличие объясняющих их поведение моментов, таких как недальновидность, безвыходность ситуации, безволие, трусость или наличие сомнений, ничто не может оправдать сталинских сподвижников, принявших участие в проведении подобных политических решений. Они ответственны как за непосредственные, так и за отдаленные последствия участия в преступных политических акциях Сталина, за принесение в жертву жизней сотен тысяч и даже миллионов людей. И ничто не может снять с них этот морально-политический груз{18}.

Приведенная выше пересказанная Болдиным реплика Горбачева: «Слишком все это горячо» не оставляет сомнений, что он отдавал себе отчет в том, насколько решение Политбюро от 5 марта 1940 г. отразило в себе весь комплекс проблем ответственности и Сталина, и Политбюро, и всей партии-государства за злодеяния вождя как за акции всего автократического режима. Слишком наглядно оно раскрывало порочный механизм функционирования режима, показывало истинную роль сталинского окружения в этом процессе и место в нем органов безопасности. Решение Политбюро давало позорное свидетельство правового нигилизма и правовой безграмотности сталинского руководства, не имевшего понятия или не желавшего знать, что военнопленные находятся под защитой международного права и могут рассчитывать на скорое освобождение, что они не обязаны быть друзьями советской власти. Оно наконец, свидетельствовало, что был достигнут и оставлен позади предел беззакония — высшим властным органом страны (а Политбюро являлось им) было принято решение о массовом расстреле признаваемых военнопленными граждан другого государства, тем более без соблюдения элементарной судебной процедуры — без вызова арестованных и предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения — на основании только ведомственных справок и их рассмотрения всего лишь ведомственной «тройкой» руководителей НКВД. Ведь из этого однозначно вытекало, что они обрекаются на тайную преступную расправу, на преднамеренное убийство.

Совершенно ясно, что такой документ не мог не вызвать шока. Он обременял (и обременяет) неподъемной ответственностью, предъявлял (и предъявляет) чрезвычайно высокие нравственные и политические требования к каждому представителю высшего эшелона советской и российской власти.

Документ, обнажающий сталинские методы защиты его интересов или осуществления его зловещих капризов любой ценой, вплоть до преступного произвола, до утаивавшихся массовых убийств, а также методы сокрытия мрачных тайн тоталитарной системы в течение почти полувека, бросал тень не только на Сталина. Он ставил под удар не только высший эшелон руководимой Горбачевым партии, но и самое эту партию. Поэтому требовались значительно более глубокий и обстоятельный анализ сталинских деформаций и более точное определение их масштаба, чем это делалось при Хрущеве.

Не без сопротивления в руководстве КПСС был дан ход материалам комиссии Н.М. Шверника по расследованию политических процессов 30-х годов. Эта комиссия была создана при Хрущеве и закончила свою работу в 1962 г. Ее выводы были представлены в ЦК КПСС. Однако Хрущев, проинформировав членов Президиума ЦК, дальнейших действий по этому делу не предпринимал.

О содержании материалов комиссии Шверника знал Брежнев, они докладывались его преемникам — Андропову и Черненко. Но никакого движения не было. По инициативе Горбачева 28 сентября 1989 г. была создана комиссия по пересмотру дел 30—50-х годов. Ее возглавлял вначале Н.Н. Соломенцев, а затем А.Н. Яковлев, секретари ЦК КПСС. В состав комиссии был включен и Г.Л. Смирнов, что, как представлялось членам комиссии ученых, расширяло его возможности и в отношении продвижения дела о расстреле польских военнопленных. Хотелось надеяться и на более активную роль в этом Яковлева.