За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

А молодая, приведшая Крымова, все смотрела на него, и он то и дело замечал ее печальный и суровый, спрашивающий взгляд.

Потом сразу с разных сторон стали просить сидевшую у окна женщину петь. Она улыбнулась, поправила волосы, кофточку, положила руки на стол, посмотрела на завешенное окно и запела. Все стали негромко, хором помогать ей и пели с серьезными лицами, бережно, внимательно, словно пьяных не было…

Заглушавший всех в разговоре чернобородый едва слышно подпевал, старательно, по-школьному, кося глазами на запевавшую женщину. Она вся вытянулась, белая шея ее стала словно тоньше, а на лице появилось выражение изумительное – радости и милого, доброго торжества.

Это пение, вероятно, единственное могло выразить ту смуту, ту тоску, то тяжелое чувство, что легло на душу людям.

А смута была велика, и тяжесть была велика… Была одна песня, Крымову казалось, что он слышал ее когда-то очень давно…

Звук ее коснулся чего-то такого глубокого и сокровенного – он и не знал, что это сокровенное продолжало существовать в нем. Человек очень редко, лишь в немногие мгновения своего существования, способен вдруг связать воедино всю свою жизнь, пору милого младенчества, годы труда, надежд, страстей и горя, борьбы, старости, – словно с огромной высоты увидеть Волгу во всем ее течении от сокровенных ручьев Селигера до каспийского соленого устья.

Крымов увидел, что слезы полились по щекам хозяина.

А молодая смотрела на него.

– Невеселое наше веселье! – сказала она.

Можно привести слова песни и подробно рассказать про певицу, про мелодию и слова и про выражение глаз слушателей – их печаль, тоску, вопрос, тревогу, но родится ли из такого описания песня, заставившая людей плакать? Зазвучит ли она? Нет, не родится песня и не зазвучит…

– Да, невеселое у нас веселье, – несколько раз повторил Крымов.

Он вышел на улицу, подошел к машине, прижавшейся к забору.

– Спите, Семенов?

– Нет, не сплю, – ответил Семенов, и его грустные глаза смотрели из темноты на Крымова, по-детски обрадованные. – Тихо уж очень, страшно, и пожар прогорел, совсем темно стало… Я вам в сарае сено постелил…

– Я пойду отдохну, – сказал Крымов.

Крымов запомнил полутьму летнего рассвета, шорох, запах сена и то ли звезды на побледневшем, утреннем небе, то ли глаза молодой на побледневшем лице.

Он говорил ей о своем горе, о том, как обидела его женщина, говорил ей, чего самому себе не говорил…

А она шептала быстро, страстно; она звала его к себе. В стороне от станицы Цимлянской у нее дом и сад – там вино, и сливки, и свежая рыба, и мед, и она божилась только его любить, – всю жизнь проживет с ним, а захочет бросить, пусть бросит ее.

Она ведь сама не понимает, что случилось с ней, гуляла с мужчинами, гуляла и забывала… Приворожил он ее, что ли, – руки и ноги стынут, дышать трудно, никогда она не думала, что такое может быть.

Ее теплое дыхание шло прямо в его сердце, и он сказал ей:

– Я солдат. Не надо мне сегодня счастья.

Крымов вышел в сад. Нагибая голову, прошел под низкими ветвями яблонь.

Со двора раздался голос Семенова:

– Товарищ комиссар, наши машины едут, дивизион!

И в той радости, какой был полон его голос, он высказал, как тревожна была для него эта ночь, когда он всматривался, прислушивался к ноющему гудению «хейнкелей» и к гулу советских ночных бомбардировщиков, глядел на немое зарево пожара…

К вечеру они проезжали через переправу. Крымов сказал, облизывая губы, пересохшие от жары и пыли:

– В понтонах новые бойцы стоят, те два сапера, может, убиты уже…

Семенов не ответил, вертел баранку, а когда благополучно проскочили по мосту и отъехали от переправы, усмехнувшись, сказал:

– Ох и казачка эта видная была, товарищ комиссар, я думал, вы на день останетесь…

67

Лейтенант Ковалев, командир стрелковой роты, получил письмо от своего дорожного спутника Анатолия Шапошникова.

Анатолий писал, что служит в артиллерийском дивизионе. Письмо было веселое, бодрое. Анатолий сообщал, что на учебных стрельбах его батарея заняла первое место. Дальше Анатолий писал, что ест много дынь и арбузов и раза два ездил на рыбалку с командиром дивизиона, ловил рыбу. Ковалев понял, что дивизион, в котором служит приятель, стоит в резерве и расположен где-то неподалеку от тех мест, где стоит его часть. Он тоже ездил на Волгу рыбачить и вволю ел арбузы и дыни на совхозных бахчах.

Ковалев несколько раз начинал письмо Шапошникову, но все не получалось, как надо. Его сердила последняя строчка в письме Анатолия: «Часть моя гвардейская, и, значит, привет тебе от гвардии лейтенанта Анатолия Шапошникова».

Ковалев представлял себе, как Анатолий пишет в Сталинград бабушке, красавице тетке, двоюродному брату, двоюродной сестре и на каждом письме подписывается: «Остаюсь с горячим приветом гвардии лейтенант Шапошников». И в письме Ковалеву не удавалось выразить своего снисходительного и насмешливого, но добродушного и покровительственного отношения к Тольке, который, не понюхав пороху, вдруг взял да и стал гвардейцем. Это обстоятельство почему-то волновало Ковалева.

Рота Ковалева входила в состав батальона, которым командовал гвардии старший лейтенант Филяшкин. Батальон этот входил в состав полка, которым командовал боевой гвардии подполковник. Полк входил в состав дивизии, которой командовал знаменитый гвардии генерал-майор. Дивизия была гвардейской, все служившие в ней люди были гвардейцами. Ковалеву казалось неправильным: человек, не видевший войны, с пересыльного пункта зачислялся в один из полков в дивизии и тотчас становился гвардейцем. Ведь ветераны-фундаторы участвовали в боях за Киев летом 1941 года, когда немцы прорвались к окраине Киева – Демиевке и Голосеевскому лесу; дивизия дралась всю зиму 1941/42 года на Юго-Западном фронте, южнее Курска, вела бои в снегах, в лютые морозы. Дивизия отступала в боях к Дону, дралась, теряла свою кровь, выходила на отдых и снова дралась, завоевывала свое гвардейское звание. А тут в тылу, за здорово живешь, люди становятся гвардейцами.

Это ревнивое чувство часто испытывали друг к другу люди на войне. Такое чувство вызывается сознанием большой опытности, сознанием больших страданий, связью людей, бывших свидетелями и участниками первых часов и дней войны, ощущением того, что уж никто никогда не переживет вновь. Но на войне, как нигде, с особой силой и ясностью действует простой жизненный закон: для дела важны не прошлые заслуги, для дела неважно, многими или немногими прошлыми подвигами может гордиться человек; лишь одно важно – кто сегодня с большим умением, силой, смелостью и умом справляется с тяжелой работой войны.

Однако Ковалев считал по-иному. Ковалев был особенно строг и