Война и мир Ивана Грозного - Александр Тюрин

Вместе с реформами Петра западный расизм пришел и к нам, поселился в головах образованного (а, если точнее, власть имущего) класса. Чувство неполноценности этот класс компенсировал тем, что еще не совсем осознанно играл роль маленького «просвещенного» запада в огромной «варварской» стране, всячески отделяясь от нижних сословий — в культуре, привычках, переходя даже в повседневном общении на языки «культурных наций».

И вот это не вполне сознаваемое отделение получило у Карамзина четкое оформление.

Николай Михайлович Карамзин своей «историей государства российского» отделил российский образованный класс от темного русского прошлого. На личности Карамзина невозможно не остановится. Наивный писатель-сентименталист, нравоучитель, западник, певец свобод и, по совместительству, убежденный крепостник, апологет идеологии просвещенного абсолютизма, член московской масонской ложи, Карамзин нанес колоссальный удар по адекватному восприятию российской истории, вообще по историзму. Почему колоссальный?

Николай Карамзин был официальным историографом Российской империи, имевшим монопольные права как на использование всех архивов, так и на написание первой всеобщей истории Российского государства. Так что напрашивается сравнение Истории Карамзина с печально известным кратким курсом истории ВКП (б).

От образа Ивана Грозного, созданного писателем Карамзиным, ни наша история, ни наша историческая литература так уже и не смогли избавиться.

«До появления в свет IX тома Истории Государства Российского, — замечал современник Карамзина историк Устрялов, — у нас признавали Иоанна государем великим: видели в нем завоевателя трех царств и еще более мудрого, попечительного законодателя».

«До появления в свет IX тома Истории Карамзина другие мнения, более справедливые, сущсствовали и о лицах, возвеличенных Карамзиным. Так, например, прославленный Карамзиным смиренный иерей Сильвестр князем Щербатовым характеризуется, как человек, который, под видом благочестия, был льстив и лукав», — писал профессор Е. А. Белов, занимавшийся историей российского боярства.

По мнению историка Н. С. Арцыбашева, писатель Карамзин совершил следующее: тщательно собрал все дурное, что писали о Грозном его враги, и опубликовал это без всякой тени анализа.

Что же могли написать об Иване Грозном его враги? В XVI веке беспардонное гиперболическое вранье являлось обычным инструментом борьбы против религиозных, социальных, национальных противников. Особенно, если противник не имел возможности ответить.

Доверять всему, что написали об Иване Грозном его недоброжелатели — это тоже самое, что доверять всему тому, что европейцы XVI века писали об евреях, неграх и индейцах.

Например, европейцы в то время целиком полагались на мнение Плиния Старшего, что евреи поклоняются свинье, отсюда, кстати, и испанское прозвище для евреев, оставшихся в Испании после 1492 — marranos, то есть «свиньи». Доверяли европейцы и мнению ряда других «авторов», что иудеи то и дело убивают христианских младенцев ради приготовления ритуальной еды, это было причиной регулярных погромов.

Негры в то время причислялись к «детям дьявола», а индейцы, считалось, беспрерывно пожирают друг друга, включая собственных мам, пап, бабушек, дедушек и детей.

Общепринято было также мнение, что женщины варят из младенцев колдовское варево и летают на шабаш к сатане, которого прилежно целуют в задницу — за что сотни тысяч европейских женщин отправились на костер. Желающим изучить стиль мышления в «цивилизованной Европе» того времени рекомендую почитать книгу двух профессоров Кельнского университета, Шпренгера и Инститориса, под названием «Молот ведьм». Там можно узнать «о способе, коим ведьмы лишают мужчин полового члена» и о том, как нехорошие женщины «производят градобитие и грозу и направляют молнии на людей и животных».

Учитывая уровень ненависти и непримиримости пропагандистов XVI века, можно представить «объективность» Карамзина.

Обычным приемом Карамзина было «текстологическое лукавство», когда из цитируемого текста он выбрасывал те части, которые противоречили его идеологической конструкции. Это подмечали уже современники Карамзина — Н. И. Тургенев, Н. С. Арцыбашев, Ф. В. Булгарин, а далее С. М. Соловьев.

Собственно говоря, большинство серьезных ученых считают произведение Карамзина литературным памятником. Карамзин, и это ясно при трезвом взгляде на его сочинения, не аналитик. Это политический писатель, создающий яркие афористические образы, достаточно схематические и одноплановые: неуравновешенный тиран Грозный, слабохарактерный Федор Иоаннович, потерявший народную поддержку узурпатор Годунов. Карамзин напоминает средневековых авторов, сочинявших так называемые «бестиарии» — нравоучительные истории о человеческих характерах, в которых действовал свирепый лев, жестокий волк, хитрый лис, трусливый заяц.

Но в России поэт больше чем поэт, литератор больше чем литератор, и от этой потери специализации идет огромное число наших бед.

Кое-что уже сказал Пушкин в своей эпиграмме на Карамзина:

Послушайте: я сказку вам начнуПро Игоря и про его жену,Про Новгород, про время золотое,И наконец про Грозного царя…— И, бабушка, затеяла пустое!Докончи нам «Илью-богатыря».

По мнению Г. А. Гуковского Карамзин остался в пределах «механического мышлеиия политических писателей XVIII столетия. Историзм Гердера прошел мимо него… Он говорит о Святославе и Олеге совершенно так же, как он говорил о бедной Лизе и Эрасте. Внутренние побуждения, характеры, склад понятий людей IX столетия в его изображении ничем не отличаются от склада людей XIX века».

До какой-то степени Карамзина можно понять и простить. Осмысление собственной истории оказалось фундаментальной проблемой русской культуры, не решенной до сих пор. На рубеже XVIII–XIX веков, выходя на сцену после тысячелетнего младенчества, она попадает, вместо первого класса, сразу в десятый класс европейской школы. Невинный малыш с большими наивными глазами оказывается в окружении пахнущих тестостероном и коварством бугаев.

Вместо самостоятельных доказательств русская культура пользуется чужими формулами. Вместо поиска смыслов заимствует схоластические универсалии, именуемые Свобода, Добродетель, Воля, Прогресс.

Николай Карамзин, знакомясь в 1789–1790 гг. с политической, культурной и экономической жизнью Швейцарии или Британии, с восхищением видит богатство этих стран, многообразие социальных форм, не сравнимое с Россией. Однако он даже не пытается понять исторически сформированные механизмы, порождающие и это богатство, и многообразие. Карамзин как акын, что видит, то и поет. А видит он цветы, но не корни и почвы.

«Почему у нас не так?» — вот постоянный вопрос русского полуобразованного дворянина Карамзина, снующего по Европе. Он ищет простых и быстрых ответов. И вот, вина тирана, непросвещенность народа — и есть самый быстрый и простой ответ.

«Итак я уже в Швейцарии, в стране живописной натуры, в земле свободы и счастья!» — восклицает Карамзин. Ах, почему бы не взять и не перенести швейцарское «счастье» в Россию, думает он. И вряд ли Николай Михайлович понимает, что это столь же тяжело, как перенести швейцарскую «живописную натуру» и швейцарское благоприятное положение между Францией, Германией и Италией, на русскую равнину.

Кстати, с такими же мыслями по Швейцарии будут колесить и другие полуобразованные россияне, включая В. И. Ульянова.

В Англии Карамзин видит образцовое государство, не понимая, что за английским богатством лежит вовсе не замечательная «добродетель», а определенное географическое положение, способствовавшее вовлечение Англии в морской торговлю, а затем в работорговлю и эксплуатацию колоний. Как раз в год пребывания счастливого Николая Михайловича в Лондоне, в британской Бенгалии, ограбленной колониальными властями до нитки, царит страшный голод. Счет жертв идет на многие миллионы. А если бы добрался любознательный русский путшественник хоть до Ирландии, то мог бы увидеть местных жителей, которые «живут в грязи и убожестве на картошке и пахте, без башмаков и чулок, в домах, таких же удобных, как английский свиной хлев».

Даже проезжая российские провинции Эстляндию и Лифляндию, Карамзин с тоской замечает: «Мужик в Лифляндии, или в Эстляндии приносит господину вчетверо больше нашего Казанского или Симбирского», и добавляет, что прибалтийские крестьяне работают на своих господ «со страхом и трепетом во все будничные дни».

Различное состояние земледелия в разных странах и регионах господин нравоучитель неизменно объясняет не различием объективных условий, а ленностью одного народа (русских) и прилежанием другого (пруссаков, швейцарцев, курляндцев). Особенно забавно видеть у «мыслителя» искреннюю печаль по поводу того, что русский мужик не так самоотверженно и дисциплинированно кормит своего господина, как лифляндский или эстляндский. («Как один мужик двух генералов прокормил» станет известно российским барам только в конце XIX века).