Гонка за счастьем - Светлана Павлова

— Задолбанностью сознания рекламой — от такой наглой раскрутки голова поневоле пойдет кругом… Утверждается, что все уставшие и проблемные граждане — а у нас сейчас других и нет, даже среди самых успешных — способны расслабиться именно за таким чтивом… Только этим и можно объяснить заплеванность книжных полок Фантомским, Крюговым и Манефой Кругловой — сама знаешь определенный цвет и сомнительное качество этого чтива… Отвлекуха и развлекуха легче всего и достигаются давлением на низменные инстинкты… вот и учреждается этот полный провал вкуса и духовности. Да, пожалуй, еще одно соображение, объясняющее изобилие подобного книжного бизнес-продукта: через него запускается обыкновенная реклама компаний — чуть ли не на каждой странице очередное название фирмы или товара. Так что в свете вышеизложенного — чего ты хочешь от своего отца? Оставьте человека в покое и дайте ему возможность самовыражаться, творить или даже вытворять то, что он хочет и как может, — он все верно учуял, сама же говорила, что снова — нарасхват…

— Да не учуял он ничего, это — возрастной заскок, он выглядит просто смешным…

— Даже если это так, оставьте его в покое, дайте ему возможность стареть так, как получается… Не пытайтесь сделать из человека с воображением, живущего в своем собственном мире, образцового марионеточного дедушку в кресле-качалке и войлочных тапочках, с одной-единственной страстью — вкусно поесть и на боковую. Не выйдет.

— Если честно, мне даже иногда жалко мать, она столько тянет на себе, а любимый муж вознаграждать ее за это особенно не собирается…

— Да не преувеличивай ты их проблем, по-моему, ты читаешь за скобками… Калерия Аркадьевна иначе и не может, она всю жизнь держала и держит мужа на мушке, это заметно невооруженным глазом. А Сергей Петрович уже давно привык жить под прицелом и не замечать этого — он вечно был погружен в себя, прислушивался только к себе… Это их нормальный образ жизни. На такой основе их брак просуществовал — при всех издержках — почти сорок лет… Ничего у них не изменилось и теперь он как не кидался в приступах страсти на нее, так и продолжает не кидаться, и вряд ли ее это удивляет, особенно в нынешнем возрасте.

— В последнее время его просто не узнать…

— В последнее время я не узнаю и собственную мать — после смерти отца вдруг завела себе новое увлечение — начала играть в карты.

— Ты с ума сошла…

— Представляешь — продувает всю пенсию и сидит без хлеба, так я теперь контролирую не сына, с ним, слава Богу, все в порядке, а ее жизнь — пару раз в неделю завожу продукты, веду душеспасительные беседы, а денег — не даю, знаю, куда пойдут…

— Вот уж не ожидала такого азарта…

— Наверное, у некоторых в старости проявляется то, что в молодые годы по каким-то причинам было подавлено.

— Ну и жизнь — вот-вот начнутся сюрпризы от детей, а тут родители вдруг развеселились и угомониться не могут…

— А Ирка тебе рассказывала? О своей матери?

— Честно говоря, я жутко закрутилась в последнее время и давно не звонила ей. Да и она что-то молчит…

— У нашей Ирочки сейчас — новая старая любовь. Помнишь Дорика, с которым у нее был безумный роман на втором курсе?

— Конечно помню — красавец Дориан, лихой армянин, все время собирался сменить себе имя. Помнится, у него вся семья была с невероятными именами, старший брат вообще — Цицерон… Что ж, выходит — не сменил?

— Имя оставил, да и жену, кажись, тоже — в смысле, покинул… Помнишь Таньку Кузьминскую?

— Еще бы, первая свадьба на нашем курсе…

— Так вот, он с ней сейчас собирается официально разводиться, а тогда женился сдуру, в пику Ирке, потому что у той замелькал Сергеев. Короче, сейчас он ухватил свою неспетую песню… полностью заморочил Ирке голову…

— Интересно, почему она от меня это скрыла?..

— Да ничего она не скрыла… Дорик свалился как снег на голову, неделю назад, пьяный и несчастный, и сразу же сделал предложение. Она же просто не успела.

— А тебе откуда все известно?

— Ревнуешь? Не стоит, я просто случайно оказалась у нее, заскочила на кофе после авторского вечера Евтушенко…

— А где он проходил?

— Ты со своей закруткой все проспишь — вся Москва в курсе, была приличная реклама. В Кремлевском дворце съездов.

— Ну, и как?

— Блеск! И, кстати, потрясающая иллюстрация равнозначности творческого состояния — он все еще пишет, спортивен, хорош собой и — такой мачо, скажу я тебе! Флюиды со сцены так и летят. Интереснее, чем в молодости.

— Расскажи лучше, как Ирка с Дориком…

— Как всегда, он в своем духе — завалился с цветами и слезами. Весь вечер стоял на коленях и умолял не губить.

— Проняло?

— Как ни странно — с ходу… наверное, он подловил ее контрастом — бедняжка успела наглотаться сергеевской утомленной партийными распрями любви… вот ведь хамелеон, после того как прорвался в Думу, помешался на политике, подрастерял последние остатки прежнего пыла. Теперь он, как Маркс в молодости, на вопрос: — Любимое занятие? — наверняка ответил бы — борьба… Вот и получил по полной программе… А наши молодые на следующий же день улетели в Сочи. Хорошо, что Сергеев в отъезде. Спектакль был — еще тот… Потерпи, приедет — сама все и расскажет, еще успеете все разложить по полочкам.

— Ну и темпы! У всех какие-то безумные страсти…

— Вот-вот, и тебе не помешало бы завести какой-нибудь романчик, так, для тонуса и для конуса, а то монашкой заделалась — ну, вылитая я в недавнем прошлом, не дай Бог, еще и запричитаешь скоро.

— Настоящих чувств как не было, так и нет… Даже с Виктором было — не то. Что делать, в любви я — максималистка, не отношусь к ней как к положенному количеству более или менее регулярных конвульсий… вполне способна жить, и очень даже неплохо — сублимируясь… трансформирую вот либидо в приличные книжки.

— Да уж, засублимировалась ты по-черному…

— Так что ты хотела сказать об Иркиной матери?

— А Иркина мать, в отличие от тебя, пустилась во все тяжкие, спохватившись в семьдесят лет, натурально пошла в разнос, начала бегать по клубам знакомств и по каким-то подозрительным свиданиям… и все это — не просто так, чтобы занять себя…

— Вот уж никогда бы не поверила… В ее годы образцовым домохозяйкам с полувековым стажем не грех бы и о душе подумать…

— Недооцениваешь ты женских возможностей, правильная ты наша, да и явно отстаешь от современной жизни, а бегает она не просто так, а с конкретной целью — в поисках мужа. По этому поводу полностью сменила имидж, ни за что не узнаешь — игривый тон, смелый макияж и заломленные береты.

— Ты меня сразила…

— Так что угомонитесь и поймите, мадам Загорская, как поняла я, что старость, как, впрочем, и детство, и молодость — всегда определенно самовыражается, и не только внешними признаками.

— Но все это так не вяжется со всей прежней эстетствующей рафинированностью отца…

— Вот именно, сама все и разобъяснила, душа моя, — не может же человек всю жизнь устремляться в небо, парить в облаках и петь на высоких нотах… вот слегка и подопустился… Не все могут быть Тютчевыми, Гете, Вознесенскими… Евтушенками, наконец… честно говоря, музыкантов что-то не припомню.

— Прокофьев, Верди, Мравинский, — автоматически подсказала я.

— Не важно, важна идея — не всем дано до бесконечности сохранять талант, равнозначно блистая до старости, вот и не требуйте от пожилого человека легкой поступи шестидесятых. Да и эти сюрпризы — зрю в корень — не последние, ждите новых.

В чем-то она, может, и зрила в корень, но не в данном случае — с трудом верилось в то, что отец все просчитал сознательно…

Но в одном она определенно была права — к сожалению, не всем дано…

Навестил меня и мой старший брат, Роберт. Внешне он был очень похож на мать — дать ему его пятьдесят было нельзя. Хотелось надеяться, что и это прекрасное свойство у нас тоже семейное. Типичный кабинетный ученый, физик-теоретик, он долгое время не решался завести семью и лет в сорок женился на своей коллеге, у которой был сын от первого брака — общих детей в семье не было.

Наша разница в возрасте мешала нам сблизиться в детстве. Мне было всего три года, когда он уже стал студентом. Именно в то время было закончено строительство дачи и мы переехали в Новодворье, он же из-за учебы остался в московской квартире, рядом с бабушкой.

Объективная занятость родителей, их многочисленные разъезды также не способствовали нашему объединению — мною занималась Феня, а им — бабушка, наше же общение сводилось, в основном, к телефонным разговорам. Он рано защитил кандидатскую, потом докторскую, стал профессором и в последние три года руководил институтом, в котором начинал аспирантом. Жизнь его и раньше, и теперь протекала в стороне, мало связанная с нашей. По той немногой информации, которую он выжимал из себя, можно было заключить, что у него не было особых проблем, но характер и личность его самого во всех этих коротких общениях никак не проступали, не улавливались, и единственное определение, какое я могла бы подобрать применительно к нему, было — вещь в себе.