Избранные письма. 1854–1891 - Константин Николаевич Леонтьев

Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914, февраль. С. 229–237. Адресаты – неустановленные лица.

1 Фуделев (Фудель) – см. коммент. к письму 171.

2 Андрей Иванович Желябов (1851–1881) – революционер, один из руководителей «Народной воли» и организаторов убийства Александра II.

3 Александр Степанович Пругавин (1850–1920) – исследователь старообрядчества и сектанства, революционер-народник. После Октябрьской революции репрессирован, умер в тюрьме.

4 Сергей Александрович Рачинский (1836–1902) – ботаник, деятель народного образования. Профессор Московского университета. В 1867 г. оставил кафедру и переселился в село Татево Смоленской губернии, где целиком посвятил себя крестьянской школе, которую вел на строго религиозной основе. Отношение Рачинского к К. Н. Леонтьеву выражено им в беседе с В. В. Розановым: «Константина Николаевича Леонтьева я еще по Университету помню, и тогда же мы с ним были знакомы, не близко, но как товарищи; он был на медицинском факультете, когда я был на философском (прежнее смешение естественного и философского факультетов). Но он сразу же меня оттолкнул некоторыми своими мыслями, приемами, нравственно смелыми взглядами. Я от него отскочил, как ужаленный от гадюки. Я не спорю, что он отлично пишет и вообще он талантлив; но я чувствую к нему непобедимое отвращение (он сказал с ударением), которое от годов молодости ни в чем не ослабилось» (Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 180, 181).

171. И. И. Фуделю

22 апреля 1888 г., Оптина Пустынь

Христос Воскресе!

Милостивый государь Осип Иванович, Ваше письмо ко мне и Ваша брошюра – большая разница. В брошюре Вы являетесь одним из тех благородных русских мечтателей с христианским оттенком, которых не знаешь, к какому исповеданию отнести; в письме – Вы истинно православный человек, и это «открытие» причинило мне живейшую радость.

Оказывается, я был прав и тогда, когда утверждал, что влияние Достоевского очень полезно для начала; но что останавливаться, да еще (с ранних лет) на том, на чем он состарился, не следует.

Необходимо одушевить его горячим общехристианским чувством, замкнуть его в те готовые формы, к которым не напрасно же в былое даже время пришли не менее, если не более его одушевленные христиане первых веков. Видно, это оказалось и в то время неизбежным для сохранения и постоянного подновления любви, энтузиазма и т. д.

Нелюбовь к обрядности вообще, характеризующая наше время, есть одно из проявлений того духа разрушения, который овладел человечеством с конца XVIII века. Не только в религии, но и в светской жизни, как быть без правил, обряда и т. д.? Я помню, поэт Алмазов1 в предисловии своем к переводу поэмы о Роланде говорит, что в это первоначальное время рыцарство было исполнено лиризма и не впало еще в обрядность. Но если бы рыцарство «не впало» в нее, то идея его, не находя себе позднее готовых форм для постоянного подновления в людях этих чувств, которые были бы подобны первоначальным, исчезло бы через какие– нибудь сто лет после зарождения. А благодаря тому, что обряды и формы, правила, рыцарские идеи жили на Западе очень долго, при новых условиях жизни перешли отчасти к нам и живут даже до сих пор. Например, дуэль; нельзя не уважать дуэли, это дело благородное и трагическое, и у меня, например, сложилось издавна насчет оскорблений такая постепенность: лучше всего, конечно, «подставить ланиту» по-евангельски оскорбителю (но и то при действительной вере); потом дуэль; потом самому по-русски побить, если в силах; ну, а уж мировому жаловаться, «в политию тащить», как советует Молотов2 у Помяловского, тут ни христианского, ни малодушного ничего нет, а прямо хамство! И конечно, многие будут и в наше время со мной согласны. Это я говорю к тому, до чего сохранение обычаев, правил и обрядов важно для долгой жизненности чувств, их создавших. Первоначально идеи и чувства создают формы; потом формы подновляют и охраняют эти же идеи и чувства. Этому же условию надо приписать и то, что протестантство, которое веками гораздо моложе католичества, одряхлело несравненно больше его. <…>

Да и вообще в наше время спутанности и неясности понятий без более короткого знакомства с монашеством трудно и православным настоящим быть. Монашество наводит на сущность дела: Бог и я, мое спасение, а потом уж что Бог даст, отречение от жизни или христианское ей служение. Мария (хороший монах) или Марфа3 (верующий добросовестный мирянин). Симеон Столпник4 или Филарет Милостивый5. Мария Египетская6 или св. Олимпиада7 (она занималась благодеяниями).

Вы делаете мне два вопроса. Первый – почему я говорю, что христианское учение есть учение прежде всего мистико-материалистическое, а потом уже моральное. Потому, во-первых, что христианин прежде всего отличается от людей других исповеданий догматической стороной вышеуказанного характера (Троица единствующая – таинство, рождение во плоти от девы реальной, земной. Вообще воплощение, страдание, обыкновенная смерть; воскресение в новой плоти; вода, хлеб, вино, мощи, обряды, все 7 таинств полубожественны, полувещественны: елей, болезнь, возложение рук, священство; венчание как освящение простого телесного процесса; исповедь: один человек говорит другому человеку, тот покрывает его эпитрахилем и т. д. Наконец, воскресение тел и вечная жизнь этих тел после второго пришествия. И страдания грешных и блаженства праведных будут и телесные, хотя иного вида, чем известные нам).

Итак, кого мы имеем более права называть христианином – изверга Иоанна IV8 или Роберта Оуэна9, добродетельного человека? Конечно, первого, а не второго. Первый был порочный, безнравственный христианин, второй – добродетельный атеист. Другое дело, подражать в поведении, другое дело извращать понятие. Определить эту простую разницу необходимо. Иначе мы, как многие ныне, милосердие, воздержание, справедливость станем называть христианством, тогда как есть и турки, и буддисты, и даже атеисты, которых по поведению, по морали можно ставить христианам в пример и в справедливый укор, но нельзя назвать христианами. Это смещение понятий вредно не только для ясности, но и для спасения души, ибо называя (т. е. считая) добродетельного атеиста или деиста христианином, я могу начать не только соревновать ему в морали (это хорошо), но и мало-помалу вослед за ним и учение Церкви отвергать как бесполезное излишнее бремя.

Ну, а как сам Господь будет судить Иоанна IV и Оуэна, почти что известно. «Все грехи прощаются, кроме хулы на Духа Святого». А какая же хула на Духа хуже той, которая совсем Бога отвергает? За великих грешников, злодеев, преступников, за самых жестоких и развратных «христиан» Церковь молится в надежде на прощение их, а за явных атеистов она даже запрещает молиться, независимо от их поведения. <…>

И я только приготовительная вторая