10 гениев живописи - Оксана Балазанова

Только такой художник, как Гойя, ясно осознающий масштабы своего таланта и, возможно, достаточно обеспеченный, чтобы рискнуть своим положением Первого придворного живописца, мог отважиться написать правдивый портрет королевских персон. При внимательном рассмотрении становится ясно, насколько реалистически он изобразил королеву Марию-Луизу. В портрете не заметно ни малейшего желания приукрасить модель, художник не упустил ни одной детали: двойной подбородок и толстая шея бросаются в глаза, так же, как грубое, почти вульгарное выражение лица; ее руки, которыми, как знал Гойя, она восхищалась, считая их соблазнительно округлыми, кажутся слишком толстыми. Контрастируя с ней, ее младшая дочь, донья Мария Исабель, напоминает ангела, ее платье, драгоценности и глаза – такие же, как у матери, но она излучает нежность и обаяние юности, что свидетельствует не только о ее невинности, но и о неизменной симпатии Гойи к детям. Мы оцениваем, наконец, значение еще одного припасенного Гойей эффекта – двусмысленное действие светового потока, вливающегося в картину слева, который не только заставляет засверкать и заискриться все, что можно, но в этом сверкании начинает растворять, «смывать» казавшуюся еще недавно незыблемой композицию. Свет превращает церемонно-роскошную сцену в неустойчивый и вдруг поплывший морок, в навязчивое, но внутренне нестабильное наваждение. Наконец, таинственная игра световых волн вызывает уже отмеченные метаморфозы главных персонажей картины – превращение короля в огромное ракообразное, королевы в жабу, старшей инфанты Марии Хосефы в подслеповатую птицу и т. п. Только художник не подвержен действию света – ни его чарующей магии, ни его коварству. Только он один не зависит от ослепительной видимости, и только ему, возвысившемуся над придворной мишурой, открыта истина. Отодвинувшись на задний план, Гойя царит там, выставив королевское семейство на всеобщее обозрение, царит как представитель настоящей жизни с ее естественными чувствами и пытливой, деятельной, обо всем судящей мыслью.

Верный правде жизни, портрет Гойи, похоже, никого не шокировал; даже королева, гордящаяся своим умом и кокетничавшая своей некрасивостью, при случае пошутила по поводу своей уродливости, возможно, ожидая в ответ пылкие возражения.

Королевская чета не выразила ни неудовольствия, ни энтузиазма, увидев представленную им работу. И хотя Гойя больше никогда не получал королевских заказов, произошло это не оттого, что заказчиков оскорбил портрет. Возможно, сработал принцип «голого короля»: признаться, что тебе не нравится картина однозначно признанного всеми художника – все равно что расписаться в собственном невежестве. А Гойя, завоевав при дворе славу лучшего художника, занялся воплощением в жизнь собственных замыслов.

Даже в XVII веке для Испании был характерен регионализм, чисто средневековое восприятие себя как части единой державы только через собственное отношение к центральной власти, королю. Осознание себя как части страны рождалось из воспоминаний о веках Реконкисты, когда единственным независимым оплотом испанцев оставалась Страна Басков, у которой христианская Испания медленно, по частям отвоевывала назад свои земли, захваченные арабами и маврами. Объединение Испании было оформлено в 1479 году в виде брачного договора между так называемыми католическими королями – королем Арагона и королевой Кастилии. По красочному определению К. Маркса, «это было время, когда влияние Испании безраздельно господствовало в Европе, когда пылкое воображение иберийцев ослепляли блестящие видения Эльдорадо, рыцарских подвигов и всемирной монархии». Новый миропорядок, который начал создаваться после объединения страны, был смоделирован по образцу «идеального» государства рыцарей, все силы которых отдаются борьбе за христианскую веру. Средневековая по своей сути структура выдвигалась в качестве основы для конструируемого миропорядка, а цементирующей силой являлась религия, христианская вера, которая в оборонительно-наступательном союзе испанских государств выполняла функции метаязыка при общении. Церковь попадала в прямое подчинение светской власти. Испанский монарх стал главным поборником веры, главным крестоносцем и хранителем христианства. Испания видела себя страной вечных крестоносцев, которая призвана нести «свет христианства» всем другим народам и внушающая им это любыми способами. Этот мираж вдохновлял многих – от деятелей инквизиции до гуманистов, от королей до солдата. Испанская корона считала себя святее папы в буквальном смысле этого слова. Переход в колониальную эру страны, не отряхнувшей с себя пыли Средневековья, сообщал ее «исключительности» какой-то мистический налет. Распад испанского величия был долгим процессом. От империи, в которой всегда светит солнце, от страны, играющей главенствующую роль в Европе и господствующей на море, постепенно ничего не осталось. В XVII веке Испания стала второразрядным государством. Богатство и золото колоний были потрачены на войны. Но неудачи и провалы внешней политики не повлияли на формы управления государством. Неудачи рассматривались как наказание за отступничество от чистоты веры. Испания стала центром Контрреформации. Внутренняя жизнь дворца оставалась неизменной. Монарх, как ему положено, покровительствовал искусству, посылал экспедиции в Италию для пополнения коллекций дворца. Лучшие художники и скульпторы работали при дворе. Золото Америки позволило правящим классам и королевской власти Испании пренебречь развитием отечественной промышленности и торговли, исчезали и приходили в упадок целые отрасли производства. Нищета народа особенно бросалась в глаза на фоне непомерной роскоши знати и высшего духовенства. Королевский двор разъедала язва фаворитизма: никаких налогов и займов не хватало для покрытия расходов двора, грандов и армии. Наличие огромного количества идальго не свидетельствовало о зажиточности – во времена Реконкисты дворянство выдавалось, как ордена, за храбрость и преданность.

Филипп IV не отступил от принятой традиции и продолжал сбор произведений искусства. В Италии он приобрел полотна Веронезе, Тинторетто, Якопо Боссано, «Автопортрет» Дюрера. Заказывал картины Питеру Паулю Рубенсу, испанцу Хусепе де Рибера. В 1655 году Филипп IV завещал частные художественные коллекции испанских королей государству: отныне их нельзя было дарить, продавать или вывозить за границу.

Невозможно описать, как ко второй половине XVIII века деградировала испанская аристократия. «У нас нет умов», – писал граф-герцог в официальном документе, и то же самое повторял Филипп IV, когда, удалив графа-герцога, взял на себя всю полноту власти. «Письма иезуитов», относящиеся к этим годам, свидетельствуют о том, что испанцы отдавали себе отчет в никчемности своей знати. Она утратила всякую творческую силу. Она оказалась беспомощной не только в политике, управлении страной и военном деле, но даже не способна была обновлять или хотя бы с изяществом поддерживать правила повседневного существования. Таким образом, знать перестала исполнять основную функцию любой аристократии – перестала служить примером. А без образцов, подсказок и наставлений, исходящих сверху, народ почувствовал себя лишенным опоры, оставленным на произвол судьбы. И тогда в очередной раз проявилась способность самого низкого испанского простонародья – fare da se, жить самому по себе, питаясь своими собственными соками, своим собственным вдохновением. С 1670 года испанское простонародье начинает жить, обратившись внутрь самого себя. Вместо того чтобы искать правила вовне, оно понемногу воспитывает и стилизует свои собственные, традиционные (не исключено, что тот или иной элемент заимствуется у знати, но и он переиначивается согласно народному стилю) правила. Знать уже не могла служить примером, и примеры стали поставлять театральные подмостки. «И кто может сомневаться, – говорил тот же Саманьего, – что подобным образцам (театральным) мы обязаны тем, что следы низкопробного молодечества, «махизма» обнаруживаются и в самых просвещенных и высокопоставленных особах… в их шутовских нарядах и ужимках». Изменился весь строй испанской жизни, в этом не столько был виноват пример, который подавала Франция, сколько перемена в характере придворных нравов, являющихся до тех пор образцовым выразителем культурного состояния страны. Разврат и пороки существовали при испанском дворе и раньше, как и повсюду во все времена, но при этом они не были лишены известной величественности и были облечены в тот строгий стиль, благодаря которому двор и придворные не переставали быть своего рода неприступными для простых смертных. Однако царствование Карла IV, Марии-Луизы и Годоя существенно нарушили эту своеобразную гармонию. Маска была легкомысленно сброшена, и все вдруг увидели на престоле не богоподобных монархов, для которых общий закон не писан, а самых обыкновенных ничтожных людей с пошлыми и уродливыми пороками. Испанская аристократия, всегда проявлявшая склонность к независимости, перестала чувствовать над собой железную руку абсолютизма и подняла голову, тем самым помогая разрушить то, что составляло венец государственного строя Испании. Неуважение к королевской чете стало выражаться открыто.