Долой оружие! - Берта Зуттнер

Чтоб выдержать долгую осаду, город запасается провиантом. До сих пор, судя по всемирному опыту, не было еще неприступных крепостей. Капитуляция всегда есть только вопрос времени. А между тем крепости все продолжаются строиться, запасаться провизией, несмотря на математическую невозможность защитить себя от голода на неопределенно-долгий срок. Принимаемые здесь меры поражают своей колоссальностью; устраивают мельницы, парки для скота, но в конце концов должен же ведь наступить момент, когда запасы зернового хлеба истощатся, а мясо будет съедено? Однако здесь так далеко не загадывают; до тех пор неприятель будет вытеснен из проделов Франции или перебит. Ведь к отечественной армии примкнул весь народ. Всякий идет на службу: кто добровольно, кто по требованию правительства. Так, для парижского гарнизона требуют все пожарные команды страны. Пускай себе провинция горит, сколько угодно, что за беда! такие мелкие несчастные случаи стушевываются в виду народного бедствия… и 7 августа в столицу прибыло уже шестьдесят тысяч пожарных. Матросов также созывают сюда, и ежедневно формируются новые войска под различными названиями: volontaires, eclaireurs, franc-tireurs…

VI

События следуют одно за другим с возрастающей быстротою, но только военные события. Во всем остальном мертвенный застой; вокруг нас говорят и думают лишь об одном: — „Mort aux Prussiens“. Собирается буря дикой ненависти; она еще не разразилась, но уже дает о себе знать глухим зловещим шумом. Во всех официальных заявлениях, в уличном крике, во всех общественных подготовлениях чуется одно: „Mort aux Prussiens“. Все эти войска, регулярные и иррегулярные, эти военные припасы, эти работники, спешащие к укреплениям со своими рабочими инструментами и тачками; эти транспорты оружия; все, что видишь и слышишь, выражает в формах и звуках, сверкая и шумя, искрясь и стуча: „Mort aux Prussiens!“ — Для других же все это, конечно, звучит единодушным кликом любви и зажигает огнем чувствительный сердца — „pour la patrie!“ — Но скрытый смысл этого энтузиазма опять-таки ненависть к пруссакам. Однажды я спросила Фридриха:

— Вот ты пруссак по крови; как действуют на тебя эти раздающаяся со всех сторон проявления враждебности?

— Тот же вопрос задавала ты мне еще в 1866 году, и я отвечу тебе, как тогда: — мне больно видеть это, как человеку, а не как патриоту. Если же я взгляну на враждебность французов с национальной точки зрения, то принужден оправдать их. Они называют ее: „la haine sacree de l`ennemi“. И это чувство представляет важный элемент воинственного патриотизма. У них только одна мысль: освободить свою страну от неприятельского нашествия. Что оно вызвано ими же, вызвано путем объявления войны, это они забывают. Да притом же не французский народ тому виною, а его правительство, которому он поверил на слово, будто бы нельзя действовать иначе. А теперь французы не теряют времени на перекоры, на рассуждения о том, кто накликал беду; беда свалилась на голову, и вот вся сила, все воодушевление прилагаются к тому, чтобы избыть ее или погибнуть с беспечным самоотвержением. Поверь, человеческий род одарен массой благородной способности любить. Жаль только, что эта способность расточается понапрасну, попадая в колею застарелой вражды… А там, по ту сторону Рейна, эти ненавистные нападавшие, „красноволосые восточные варвары“, что они делают? Они были вызваны на бой и вторгаются в страну тех, которые грозили напасть на них: „a Berlin, a Berlin“! Помнишь ли ты, как этот клич раздавался по всему городу, даже с империала омнибусов?

— Ну, вот теперь и те ломятся „nach Paris“. Затем же кричавшие „a Berlin“ вменяют им это в преступление?

— Потому что не может быть ни логики, ни справедливости в национальном чувстве, основанном на идее: „Мы — это мы“ — значит, первые, а все другие — варвары. Триумфальное шествие немцев от победы к победе невольно восхищает меня. Ведь я тоже был солдатом и знаю, сколько чар заключается в понятии: „победа“, сколько гордости, какое ликование вкладывается в это слово. Ведь это цель, награда за все принесенные жертвы, за лишение покоя и счастья, за риск собственной жизнью.

— Но почему побежденные противники, будучи солдатами и зная, какая слава сопровождает победу, не восхищаются своими победителями? Почему ни в одном отчете о сражении со стороны потерпевших не говорится: неприятель одержал победу!?

— Потому, что — повторяю опять — военный дух и патриотический эгоизм суть отрицание всякой справедливости.

Таким образом — я вижу это по всем нашим тогдашним разговорам, занесенным в красные тетради — мы не думали и не могли думать ни о чем ином, как о ходе настоящего поединка народов. Наше счастье, наше бедное счастье, положим, было при нас, но мы не смели им наслаждаться. Да, у нас было все, что могло создать нам упоительный рай на земле: безграничная любовь, богатство, знатность, прекрасно развивающийся мальчик Рудольф и наша ненаглядная куколка Сильвия, независимость, живой интерес ко всему, что составляет умственный мир… Но теперь на всем этом лежала какая-то завеса. Как смели, как могли мы пользоваться своими радостями, когда вокруг нас все страдало, дрожало, кричало и бесновалось? Разве можно оставаться хладнокровным на борте корабля, который мечется под ударами бури?

— Ну, уж и комедиант этот Трошю! — сказал мне однажды Фридрих — это было 25 августа. — Представь себе, какую штуку он сегодня выкинул? Ни за что не угадаешь.

— Предложим, призвать женщин на военную службу, что ли? — спросила я.

— Действительно, туте дело идет о женщинах, только им не предстоите призыва — напротив…

— Ну, значит, он упразднил маркитанток или сестер милосердия?

— Опять-таки не угадала. Положим, тут на сцене есть упраздненные и, пожалуй, маркитантки, потому что они также подают кубок наслаждений, и милосердны в известном смысле эти упраздненные; одним словом, чтобы не интриговать тебя долее, скажу: дамы полусвета подвергаются изгнанию.

— При содействии военного министра? При чем же он тут?

— Я тоже нахожу, что не при чем, но люди в восторге от этой меры. во-первых, они всегда радуются, когда что-нибудь случится; от каждого нового приказа они ожидают перемены к лучшему, как некоторые больные радуются каждому новому лекарству, мечтая получить от него исцеление. Когда порок будет изгнан из города — думают набожные — кто знает? пожалуй, разгневанное небо сделается милостивее к остальным жителям. А теперь, когда все готовятся к трудному, полному лишений осадному времени, что делать здесь сумасбродным, расточительным гетерам? Таким образом, большинству, исключая особ, подвергнутых остракизму, — мера, предложенная министром, кажется в высшей степени достойной, нравственной и вдобавок патриотической, потому что большинство этих женщин — иностранки: англичанки, итальянки, даже немки, между которыми — чего доброго — может быть шпионки! „Нет, нет, теперь в городе есть место только для родных детей, и притом для добродетельных“!

28 августа вышло еще хуже. Опять высылка: в трехдневный срок все немцы должны покинуть Париж. Яд, смертельный, медленно действующей яд заключался в этом мероприятии!.. Но прописавшему рецепт это не приходило и в голову. Такой мерой была пробуждена непримиримая ненависть в немцам. И как долго еще несправедливое притеснение должно было приносить горькие плоды после войны, это отлично знаем мы теперь. С того момента Франция и Германия, две великих, цветущих, великолепных страны, перестали быть просто воюющими соседями, войска которых мерились силами на благородном рыцарском поединке: весь народ заразился ненавистью к неприятельскому народу. Вражда была возведена в „установление“, которое не ограничивается сроком войны, но будет передаваться, как наследие, грядущим поколениям.

„Изгнаны“ — обязаны в трехдневный срок оставить город… Я имела случай убедиться, как жестоко, как бесчеловечно поразил этот приказ множество почтенных, безобидных семейств. В числе поставщиков различных предметов для отделки и снабжения нашего дома, было несколько немцев: каретник, обойщик и столяр-художник. Эти люди жили в Париже, кто десять, кто двадцать лет, успели устроиться по-семейному, поженились, породнились с парижанками, вели здесь все деловые сношения, а теперь им приходилось убраться отсюда в трехдневный срок, заколотить наглухо свои дома; покинуть все, что дорого сердцу, к чему их привязывала привычка, лишиться разом всяких средств к жизни, заказчиков, бросить свое дело. Убитые горем, прибежали к нам бедняки сообщить о постигшем их несчастье. Даже заказанной нами работы, почти совершенно готовой, нельзя было докончить и сдать: мастерские закрывались. Ломая руки, со слезами на глазах, жаловались эти труженики на свое горе: „У меня больной отец, — говорил один: — а жена со дня на день ждет родов; как мы уедем?“ — „У меня ни гроша в доме, — плакался другой, — мои заказчики мне должны, не могут в такой короткий срок рас квитаться со мною, и сам я не могу рассчитать своих работников-французов. Если бы мне дали отсрочку на неделю, я сдал бы крупный подряд, который сделал бы меня достаточным человеком, а теперь надо все бросить“. И почему, из-за чего обрушилось все это на несчастных? Потому что они принадлежали к нации, успешно исполнявшей свой долг, или из-за того, — рассматривая далее сцепление причин — что одному из Гогенцоллернов, пожалуй, вступит в голову на будущее время принять предложенный ему испанский престол. Нет, и это обстоятельство служило только предлогом, а не поводом к войне.