Рубеж - Антон Абрамкин

Бились стрелки часов на слепой стене, Рвался - к сумеркам - белый свет. Но, как в старой песне: Спина к спине Мы стояли - и ваших нет!

А. Галин

Книга написана на собственный фантазiи авторов. Не содержитъ богохульствiй. Одобрена цензурой.

Часть первая.

ЧУМАК И ГЕРОЙ

ПРОЛОГ НА ЗЕМЛЕ

Охали, крестились, переминались с ноги на ногу, топтали и без того нечистый, слежавшийся снег. Мерзлая земля поддавалась тяжело. Взопревшие мужики отступали, пропуская к яме других, свежих; отец Гервасий вычитывал молитву, сперва укоризненно и громко, потом все более невнятно и хрипло - осип батюшка. По низкому небу стелился черный дымный хвост. Бесовскую хату пожгли вместе с барахлом, вместе с оскверненными образами. Похороны наоборот. И поп, и люди, и заступы, только не в яму ложится земля - летит из ямы. Не камушки стучат по крышке гроба - сапоги топчутся, и не скорбь на лицах - страх да еще угрюмая радость: дождалась, проклятущая ведьма! - И как она с погоста-то ходила? Землищи-то! - Известно как. У ей чорт в полюбовниках! - Постыдились бы, соседка, поминать-то! Свят-свят... Обнажились доски. - С домовиной доставай! Поднатужься! Поднатужились. Кинули на снег кожухи, взялись за веревки, выпучили глаза: раз-два! Взяли! Бабы, толпившиеся поодаль, отшатнулись. Множество рук вскинулось в суетливом крестном знамении - земля, отпуская гроб, скрежетнула, будто зубами. Одна веревка лопнула, но прочие не подвели. Вывалили домовину на снег. - Слышь, сосед, вроде воет чего-то? - Волки? - Нет, сосед. Это что-то не то воет... - Бог с вами, сосед!.. Пошел в ход плотничий инструмент. Затрещала, поддалась домовина запечатанная по обычаю до Страшного Суда; так сталось, что Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени... Отец Гервасий возвысил голос. Вдова Киричиха с деревянным стуком грянулась оземь. Темные руки, сложенные на груди, будто молили о пощаде. Судьи молчали и сопели. Острый кол заранее был вытесан из молодой осины; кузнец Вакула примерился - и ударил молотком; острие без труда погрузилось во впалую грудь мертвеца, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: "За что?!" Содрогнулась земля - так, словно перевернулись в истлевших гробах все покойники на погосте. Качнулись кресты, спугивая ворон; тем, кто собрался сегодня на кладбище, в одночасье послышался хрипловатый детский голос: - Я спасу!.. Осекся отец Герсавий. Мельничиха Лышка, стоявшая поодаль, дала подзатыльник малолетнему внуку, невесть как оказавшемуся на погосте в этот страшный час; кузнец Вакула снова ударил молотком - и едва не промахнулся, чего с ним отродясь не случалось... - Я спасу! Повеяло дымом - запахом беды. Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи Мамочка родная... Ох, мамочка!.. Гринь сидел на земле, голой, бесснежной, теплой земле. Бурые комья, будто вывороченные огромным тупым плугом, понемногу осыпались, кое-где извивались хвосты потревоженных червей. Дальше росла трава, зеленое дерево, зимы как не бывало, страшного замка как не бывало, и никогда не было ни рушниц, ни гармат, ни сечи на ступенях, ни криков умирающих. Он, Гринь, пятилетний мальчик, пас корову и заблудился, перегрелся на солнышке, вот ему и примерещилось страшное, про которое дядька-запорожец рассказывал! Он пошевелился. Огляделся, желая увидеть мирно пасущуюся корову. Лето. Негустая, нестарая роща. В изобилии свален бурелом, молодые деревца выкорчеваны с мясом, и тоненькие листья еще не успели пожухнуть. Как будто ленивый великан, работая на великанском огороде, несколько раз ударил своей великанской тяпкой, но дальше полоть не стал - позвали обедать. От такой мысли Гриню стало страшно. Даже пот прошиб, тем более что среди жаркого лета он сидел в кожухе, в сапогах, разве что без шапки. - Отче наш, иже еси на небеси... Ответом был чуть слышный стон.

Гринь поднялся на четвереньки. Переждал головокружение, встал. Схватился за бок, сам едва не застонал. Шагнул, придерживаясь за покосившийся ободранный ствол. Совсем рядом, из-под наваленных веток, виднелась окровавленная голая нога. ...Был в чумаках - всякого повидал. Был в сердюках у пана Мацапу-ры... Точно, был. И замок был, и рушницы палили, и сотник Логин за дочкой пришел... Гринь разбрасывал ветки. Задохнулся, вытер пот, догадался наконец скинуть кожух и свитку. Дело пошло быстрее, по-настоящему тяжелая палка была только одна, прочее - мелочь, щепки. Здравствуйте, Ярина Логиновна!.. Сотникова дочь была вся в крови, но не это смутило Гриня. Нага была панна сотникова, а голых панночек ему, чумаку, до сих пор видеть не доводилось. Сельские девки, в пруду забавляющиеся, - другое... И все-таки не оттого чумак отшатнулся, что голую девку увидел. "Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня - и от тех людей, кого ты от смерти спас!" Спасибо. Спасибочки. Иуда, предатель... Смотри теперь в глаза зраде своей. Панна сотникова застонала. Рана на плече, рана на бедре, и еще одна, ниже, - умело рубили, по всему видать, сухожилье подрезано. Гринь стянул рубаху. Не дело, конечно, панночек нечистым полотном перевязывать - да только кровь из сотниковой дочки сочится и сочится, вон как лицо пожелтело! Ярина стонала, не открывая глаз. Гринь радовался; может, и вовсе не придется встречаться с панночкой взглядом. Хоть бы хутор был рядом или село какое - позвал бы людей, оставил бы панну сотникову бабам на попечение, а сам, глядишь, и сбежал бы, на Сечь подался. Гриневы мысли текли ровно и безмысленно, как бормотание. На Сечь, на Сечь... о чем еще думать? Из зимы в лето попасть - не штука. Где братик, куда Дикий Пан провалился, что он с панночкой в проклятом замке вытворял о таком не задумываются, когда раны перевязывают. Рука должна быть твердой... Гринь сделал все, что мог. Подложил панночке под голову свернутую свитку, укрыл кожухом. Придерживаясь за стволы, отошел в сторону, справил нужду. Огляделся, увидел небо между тонкими покосившимися стволами, поспешил к прогалине, хромая и задыхаясь, спотыкаясь, будто старый дед. Скоро выбрался на опушку, ошалев, втянул голову в плечи, прикрыл глаза ладонью. Большое поле, засеянное не житом и не пшеницей, а невиданным колючим злаком. В стороне - дорога, тополями не обсаженная, голая. Ни души на ней, и на поле ни души. И сколько Гринь не всматривался - ни единой знакомой приметы, да и небо невиданное, слишком низкое, тугое. Так куда черти их с Яриной закинули?! Гринь отыскал межу. Поле было аккуратно нарезано, и полоски оказались куда посытнее, чем в родном Гонтовом Яре. Богато живут люди... хотя кто знает, как эта колючка родит, какой с нее обмолот? По меже Гринь добрался до дороги. Постоял, выбирая, куда идти, где жилье ближе. Ничего не определил, двинулся наудачу; колеи были узкие, да уж больно глубокие, телега в таких завязнет, колесо слетит, а то и ось сломается. Ко всему привычные ноги, которыми Гринь, бывало, широкую степь мерил, теперь бухали, словно колоды: слаб сделался чумак, не оклемался еще от недавней раны. Сапоги казались непомерно тяжелыми; Гринь стянул их, закинул за плечо, пошел босиком. Пыль оказалась мягкой, что твой бархат, только время от времени под жесткую пятку попадался жгучий, как оса, камушек. На счастье, хутор не заставил себя долго ждать. Показалась криница; в отдалении купой стояли плодовые деревья, проблескивала между ними вереница красных крыш. Гринь замедлил шаги; что за паны тут живут? Издали видать, что хаты не соломой крыты и не дранкой, а настоящей черепицей, как в городе! Привычно запахло навозом и дымом. По дворам мычали коровы; теперь Гринь припустил быстрее, почти побежал. На самой околице стояли ворота, резные, невиданной красы. Гринь привычно поднял руку, собираясь перекреститься на икону, - но на воротах иконы не оказалось. Долго удивляться не стал, вошел в приоткрытые створки; сразу несколько окликов заставили его остановиться, замереть, разинув рот. Татары? Турки? Всякую речь Гринь слыхал на крымских базарах, но такого блекотания... К чумаку не спеша, начальственно приближался невысокий, упитанный пан в странном каптане, темнолицый, но на турка не похож, а на татарина тем более. Приближался, уперев руки в бока и повторяя вопрос на своем непонятном наречии; за его спиной гортанно галдели десятка два мужиков, все в каких-то цветастых лохмотьях, ни на ком не видать ни свитки приличной, ни рубахи. Цыгане? Где это видано, чтобы цыгане на хуторе жили?! Гринь перевел дух: - Люди добрые!.. Из посполитых я, Гринь Кириченко, из Гонтова Яра, может, слыхали?.. Заслышав его речь, мужики как один замолчали. Тот круглый и начальственный, что стоял перед Гринем в двух шагах, нахмурился и поскреб в затылке; на макушке у странного господина сидел вместо шапки королевский венец - точь-в-точь как на лыцарских гербах, только деревянный. Гринь испуганно перекрестился. Еще раз, и еще; некоторое время мужики молча наблюдали, потом тот, что был увенчан деревянным венцом, выпятил круглый живот, показал на Гриня пальцем и оглушительно захохотал. И, вторя ему, расхохотались селяне в пестрых обмотках - как будто Гринь сотворил сейчас нечто непристойное и смешное. Диавольское отродье! - Отче наш... - забормотал Гринь, истово надеясь, что чортовы прихвостни растают в воздухе. Или хотя бы заткнутся. Венценосный толстяк отсмеялся раньше прочих. Сунул руку за пояс, вытащил кошель, развязал, выкатил на ладонь монетку... Золотой цехин! Неужто душу за золото купить хочет?! Но толстяк показать-то денежку показал, но предлагать, кажется, не вбирался. Подбросил, поймал, аккуратно спрятал; поглядел на Гриня, скрутил пальцы колечками, приставил к глазам, будто окуляры. Надул губы, втянул голову в плечи - Гринь отшатнулся, будто вправду чорта увидел. Венценосец силен был пересмешничать - с лица его глянул на Гриня, будто живой, зацный и моцный пан Мацапура-Коложанский. - ...То вы лежите, панна Ярина! Тут они были - Дикий Пан, а с ним баба эта черная и братик мой. Эти, местные, сперва переполошились, как пана Мацапуру увидели... только наши-то вежливо повелись. Купили коней на панское золото, и повозку купили, и поехали прочь! Сегодня это было поутру, то есть вчера уже... - Что же ты, - сотникова едва разжимала губы, - по-ихнему бельботать выучился? - Не... Руками показывают да рожи строют. Столковались мы. - Столковались, - повторила сотникова, казалось, безо всякого выражения, только Гриня от этого слова холодный пот прошиб. - Панна Ярина, я... - Гринь умолк. Куда уж тут прощения просить? Не знал, мол, не ведал, как все обернется? Ведал! Дикого Пана видел и с надворным сотником Юдкой говорил - то мог бы и догадаться. Или рассказать Ярине Логиновне, как другую Ярину - Гриневу мать - из гроба выбросили да осиновым колом пригвоздили? Нашлись добрые люди, донесли до сына, как оно было... Сотникова дышала тяжело, с присвистом. Теточка, травница здешняя, и раны умастила как следует, и начисто перевязала, и теплым напоила - а только тяжело сотниковой, помереть не помрет, но помучается здорово. Теточка ждала, видимо, от Гриня все тех же золотых цехинов. Думала, что все заброды иноземные при деньгах, подобно пану Мацапуре, - только у Гриня, кроме старого кожуха, не нашлось ничего, да и тот кровью запятнан. - А батька моего видел? Гринь вздрогнул: - А как же... видел, панна Ярина, все ему рассказал, как на духу! Я и к замку привел. И не просил меня миловать. Вот крест, не просил! Гринь огляделся в поисках образа - и, разумеется, не нашел. Не держат икон в здешних домах, неведомо кому молятся, хорошо хоть не чорту. - Батько ваш за вами шел, панна Ярина. Вызволить хотел, и вызволил, когда б... Панночка молчала. В свете единственной свечки желтое Яринино лицо вдруг показалось Гриню совсем мертвым - будто он, чумак, над покойницей сидит, призванный всю ночь читать молитвы; похолодев, он перекрестился снова. - Когда б пан Станислав не спутался, прости Господи, с лукавым, и... куда занесло-то нас? - То не пан Станислав, - сказала сотникова, не открывая глаз. - Пан Станислав помер. Бредит, подумал Гринь. На лбу сотниковой бисером выступил пот: - Пан Станислав Мацапура-Коложанский весь век просидел под замком, в подвале. А тот людоед - не человек вовсе, а диавол во плоти. Оттого и шабля против него бессильна, и пуля! Точно бредит. Гринь и в третий раз осенил себя крестом. - Что ты, чумак, все крестишься, ровно баба или чернец? А много тебе дали за душу твою? Золотом заплатили или еще чем? Мог ли Гринь ослышаться? Конечно, мог, ведь сотникова едва шевелила губами. - Панна Ярина!.. Молчит. Уголки рта приподнимаются в улыбке - кто знает, что там сотниковой в бреду привиделось? Свечка, давно уже трещавшая, догорела до пня. За маленьким квадратным оконцем разливался серый рассвет. Что он помнил? После той ночи, когда соседи собрались на площади перед церковью, когда отец Гервасий читал "экзорцизм" над орущим младенцем, единоутробным Гриневым братом... Когда ударили каменья, когда на помощь не Господь пришел - явились страшные заброды во главе с паном Рио... а потом, как избавление, появилась вот эта панночка с сивоусыми черкасами, одноглазым татарином и бурсаком в окулярах. И вздохнуть бы Гриню, попустить все как есть. Пусть бы ехали, забирали "чортово семя", сам ведь не знал, как избавиться от братца, - а тут такая оказия! Забрали бы младеня, Гринь бы в церкви покаялся, замолил бы грехи. Глядишь, Океании батько и смилостивился бы, тем более что хата у чумака хорошая, и деньги есть, а грехи отпускать - на то поп имеется. Нет! Кинулся в ночь за малым дитем, за проклятым чортовым отродьем, а все-таки кинулся, потому что мать любистка наготовила, чтобы малого искупать, а они его - каменьями хотели... а потом схватили и увезли невесть куда, кто знает, зачем, и не для доброго дела, ох не для доброго... Дурень ты, чумак. Лучше бы в степи сгинул! Что он помнил потом? Дальше - все как туманом подернуто. Черные глаза навыкате, рыжеватые пейсы - пан Юдка все наперед видит, все наперед знает, про то, что соседи хату спалят, он еще когда сказал... А соседи спалили-таки, и бедную Гриневу мать из мерзлой земли вынули, а пан Юдка еще тогда, впервые Гриня повстречавши, все это знал. И потом, помнится, как рядом встанет, как в глаза посмотрит - все припоминается. Колган, Матия и Василек, трое на одного; Касьян и Касьянов отец, дьяк, поп, взгляды, камни, "экзорцизм"... И самое страшное... Как затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного Суда, - а Ярина Киричиха попала на суд много раньше времени. Как отец Гервасий возвысил голос. Как мертвая мать с деревянным стуком грянулась оземь... как кузнец Вакула примерился - и ударил молотком, и острие без труда погрузилось во впалую грудь, когда-то Гриня вскормившую, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: "За что?!" Простишь, чумак? Святой, может, и простил бы. А Гринь - он что, он не святой!.. Хотелось по-волчьи выть в потолок - но сотникова заснула наконец-то, и Гринь боялся ее разбудить. ...Нет, не ляхи и не татары. Странный народ; и село вроде бы как село, а только выборный ихний в деревянной короне разгуливает. Церкви вовсе нет, бабы ходят простоволосые, мужики наряжаются в цветное и украшают себя стеклянными цацками. В ставку, говорят, какой-то бука живет - все Гриню твердят, чтобы не совался к тому ставку. Рожи строят, зубы скалят, изображая злость неведомого водяника. Гриню-то что? - в перевозчики не нанимался. А нанялся к теточке-травнице, вроде как милость отработать. Топор - он и в пекле топор, а печки и на чортовых куличках дровами топятся. Гринь никакой работы не боялся, опять же, пока топором машешь - голова свободна, и ненужные мысли удобнее гнать. Одно плохо - слаб стал, и бок болит. А сотникова одну ночь в бреду пометалась, а потом на поправку пошла, да так быстро, что даже теточка-травница диву далась. То ли здоровье крепко у Ярины Логиновны, то ли здешний климат, как говаривал дядька Пацюк, "в пропорции"... День-другой - и встанет. Хотя ходить без костыля долго еще не сможет, а то вовсе охромеет - ловко подрезал сухожилия пан Мацапура-Коложанский. Ну вот. Опять. Гринь устало опустил топор; закружилась голова, заболела недавняя рана. Всякое болтали про Дикого Пана, а он, дурень, не верил! А когда сам увидел своими глазами, как в зале, кровью залитом, стены корой поросли, вместо потолка - ветки сплелись, и мары в ветках мечутся, дождь идет и грязь под ногами, свет и голоса, а пан Станислав, про которого сотникова говорит, что он чорт, - этот самый пан приставляет обломок шабли к тонкой братиковой шее, и мертвая мама, невесть как случившаяся рядом, неслышно вскрикивает: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Померещилось? Кабы под локоть не поддерживали - не дошел бы Гринь до того зала. Страшно было, и ноги подгибались. Не успокоилась мама, или лишилась покоя, когда из труны доставали. Кабы не она - не угодил бы Гринь вслед за Мацапурой в серую слякоть, не провалился бы сквозь железный плетень... Железный плетень! Вот как все это было: проломанная ограда, пан Станислав с братиком под мышкой, голое тело сотниковой под ногами... Пан Рио и пан Юдка, а снаружи палят и палят... Или это гром?! Подхватило сырым ветром, кинуло в яму: "Ай, Гринюшка, убереги!.." Вышла из хаты хозяйка. Поглядела, сколько Гринь наработал, покивала, поулыбалась; была бы мужняя жена - мужик бы, увидев, за косу оттаскал. Странный тут народ, бесстыжий. Зато строят хорошо. По-пански строят, с резными ставнями, с высокими потолками, с высоким порогом. А на пороге батьковой хаты старый жернов лежал. Новую хату ставили жернов перетаскивали. Его еще деды-прадеды топтали... Спалили хату. "Пусть запомнят", - сказал тогда Гринь доброму пану Юдке. Только не знал, что помнить некому будет; что с Гонтовым Яром сделали, много позже узнал. Лучше бы помер в том лесу на красном снегу, чем такое узнать! Наверное, он переменился в лице, потому что теточка-травница бросила улыбаться, подала руку, помогла сесть. Топ-топ-топ - скрылась в доме. Топ-топ-топ - уже бежит обратно, несет ковшик с водой, а на дне расплываются темные душистые капельки какого-то здешнего зелья. Языком цокает, по плечу поглаживает... Вдовая она, вроде бы. Зажиточная вдова. Темные волосы раскинуты по плечам и вроде бы полынью пахнут... ...Оксану тогда привезли румяную, веселую. "Любишь меня?" - "Люблю". - "А как же батько, как мать?" - "Разрешили". - "Пан Юдка уговорил?" - "Люблю тебя!.." И все. Сперва Гринь радовался - а потом страшно стало. Глянешь вот она, Оксана, черные брови, карие очи. И улыбнется, и вздохнет - она. А заговорит - нет, не Оксана; будто опоили ее, окурили невесть чем. Гринь тогда кинулся к пану Юдке; надворный сотник добрым был в тот день, по плечу хлопнул, в глаза глянул: "Что ж, Григорий..." И поплыл мир. Привиделась Оксана, прежняя, но только в высоком очипке - мужняя жена. В очипке - а сама нагая. Как подходит, целует, на ложе садится. Жена законная, целомудренная, глаза прячет - а сама горит, жаром пышет, ждет... Теточка-травница заулыбалась смелее. Присела рядом на чурбачок; заговорила непонятно, протянула руку к Гриневу боку, туда, где ныл под рубашкой свежий шрам. Наверное, уговаривала поберечься и не мучить себя работой. Она, мол, и без этого кормить и лечить станет - и Гриня, и раненую сотникову. Добрый тут народ. Даром что нехристи! Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи Мне холодно. Невкусно. Вода. Молоко. Вкусно. Темно. Ночь. Все злые. Мама добрая. Мамы нету. Дядька злой... Дядька смотрит. Дядька гладит. Дядька укрывает. Дядька хороший. Логин Загаржецкий, сотник валковский Сотник Логин выхаживал по комнате. Останавливался под образами, Укоризненно глядел в темные на золоте лица, грузно разворачивался, шагал к двери. Высок был сотник Логин, статен и собою хорош, за что и любили его в парубоцкие годы и девки, и молодицы; сам же Логин охотнее знался с шаблею, нежели с бабою, и, взяв за себя смирную архирееву дочь, с нетерпением ждал сына-наследника. Родилась дочь. Та самая Ярнна Логиновна, которая недавно - вчера? - скакала по двору на палке, размахивая деревянной шаблей, и разбойничьим нравом не уступала никакому хлопцу. Та самая, которую верный Агметка выучил и в седле сидеть, и из пистоля стрелять, и шаблей рубить. Про которую шептались, что быть ей сотником, хоть и девкой уродилась. Еле теплилась лампада. Логин в который раз остановился перед иконами, по-стариковски пожевал губами. За минувшие несколько дней лицо его почернело, будто земля. Был бы у сотника чуб - побелел бы, как у старого деда, да только Логинов чуб давно поредел да сошел на нет, и сверкающая лысина теперь потемнела тоже - как старая деревяшка. Недобрые дела творятся. Жуткие, невиданные дела, не иначе, скоро Страшный Суд! Когда хлопцы прошлись по замку Дикого Пана; когда увидели там все, да припомнили, как пропадали на хуторах то девка-сирота, то младень. Как списывали все на волков, на хапунов, на дикого зверя - а зверь был нестрашнее медведя, похуже хапуна, на двух ногах ходил зверь, по-пански одевался, и служили ему не упыри - люди ему служили! Хотя и упыряка сыскался-таки один. В подземелье нашли, над свежим трупом странного какого-то старца - или не старца? - седого, длинноволосого, в золотых перстнях. Смердел упыряка, а все одно Тараса Бульбенка чуть не задушил! Порубали его на части - а все равно шевелился! Навидались всякого сотниковы хлопцы - но после того, что в замке увидели, словно ума лишились. Если кто из сердюков Дикого Пана и уцелел - порубали, порезали, голыми руками порвали. Всю власть пришлось употребить сотнику Логину, чтобы сохранить в живых хотя бы главных душегубов - окаянного жида Юдку, что командовал резней в Гонтовом Яре, да еще того иноземного супостата, что рубился как чорт, что залил чужой кровью ступени, ведущие к Дикому Пану... Логин едва удержал стон. Не ему, зацному сотнику, скулить, ровно бабе, Яринку все одно не вернешь. И добро бы похоронить по-христиански! Нет, утащил чорт Мацапура в свою Преисподнюю, живьем утащил родную дочь, попы глаза воротят, не хотят служить за упокой души, потому как душа неизвестно где оказалась; скорее всего - в пекле. Долго искали Яринку. Хведир Еноха, окуляры нацепив, весь замок обшарил. Думал: может, затаилась где? Не поддалась? Хороший хлопец Хведир. Хоть и не черкас, не чета братьям. За окулярами глаза прятал - мокрые они были, глаза-то... Логин понял, что давно не смотрит на иконы - стоит посреди комнаты, вперившись в голую стену, и кулаки сжимаются сами собой, а в одном - вроде бы мелкий камень. Сотник с трудом разжал руку. Медальон. Обрывок цепочки свисает из кулака. Откуда? А, то на шее у супостата этого, Рио, колдовская вещь была, приметная! Когда обезоружили Юдку с иноземцем да скрутили... Жид, хоть и подраненный, щерится, а пан Рио смотрит холодно, по-рыбьи, будто и не ему на кол садиться! Логин сам не помнил, как сорвал ведьмачью цацку. Бросить оземь - рука не послушалась. И верно! Негоже такими вещами разбрасываться - а отдать кузнецу, пусть сплющит, пусть в горниле спалит нечистое золото... - Пане сотнику?! - робко, от дверей. - Ты, Ондрий? - Все готово, пан сотник! Волов запрягли, две пали выстругали - из осины. Хорошие пали. Пану Юдке и пану Рио удобно будет! Сотник стиснул зубы. По-хорошему, не надо бы так торопиться. Да только жжет душа, душно. И панихиду по Яринке служить не хотят. И до Мацапуры, чорта, волчьего выкормыша, не дотянуться. Так хоть этих на палю надеть! - Хорошо, Ондрий. Собирай народ! Есаул поклонился и вышел; сотник с удивлением посмотрел на собственную руку. Вроде убирал он медальон за пояс? А вот он, лежит, золотенький, и неведомо, что в нем за сила. Неохотно поддалась золотая крышечка. И верно, вражья цацка: на золотой подушечке, гляди-ка - оса!.. Свет дрогнул перед глазами Логина. Вроде дымом потянуло... нет, цветами. Густым осенним запахом, чернобривцами. И вроде застонал кто-то. Яринка?! Сгинь, бесовское наваждение! К кузнецу! Сегодня же-к кузнецу! Рио, странствующий герой Подвал, где нас держали, не был предназначен специально для узников. Когда-то здесь хранили, по-видимому, овощи; пахло гнилью и мышами, и кто-то деловито шуршал в темноте, не обращая на нас ни малейшего внимания. Юдка не видел моего лица, а я не видел Юдку. Я только слушал его Монотонный, без интонаций, голос, и все сильнее хотелось взяться руками за голову - но не было такой возможности, потому что руки, скрученные за спиной, уже как бы перестали быть. Что с руками, что без рук!.. Юдка говорил, а мне мерещилась горечь дыма. Попеременно запах горящих магнолий - и смрад обугливающейся плоти. Брат сидел передо Мной, такой же Заклятый, такой же двоедушец, вот только запрет ему положен другой. Мне не убивать, ему - не миловать. Я думал - нет ничего страшнее, чем то, что случилось со мной в двенадцать лет. Разрушенный дом, замученные родные; собственное бессилие и неумение защитить... Но когда душегубы под предводительством какого-то Железного с людоедской жестокостью перебили взрослых Юдкиных родичей, когда взялись жарить на огне Юдкиных братьев и его самого, двенадцатилетнего, а рядом умирали под насильниками сестры... Тогда и он воззвал к Неведомому - и получил такой же дар, как у меня. Превратился в боевую крепость с замурованным в стене детским скелетиком. Впрочем, нет. Вторая - точнее, первая! - душа Юдки жива, как и моя, еле дышит, но все-таки жива. - Прошу прощения, пан Юдка... Кто они были, эти изверги? Политический заказ? Неприятная, не до конца понятная мне улыбка: - То у вас, пан Рио, политические заказы. А здесь простые нравы - богатому пану маеток подпалить, онучей из китайки надрать, католика пилой перепилить, жида поджарить... Я ничего не понял, но смолчал. Он рассказывал дальше - как встретились Двойник, Смерть и Пленник; первым был я, второй - Ирина Логиновна, третьим - тот, за кем меня послали, младенец, спасенный нами от обезумевшей толпы. Эти трое сошлись - в ту нашу первую, холодную встречу, и Юдке было предначертано вскоре умереть, но он почему-то не умер. Он говорил, и многие миры, по которым так заманчиво, так интересно было бы путешествовать, оборачивались для меня одним-единственным миром, разделенным Рубежами, а сами Рубежи из волшебных граней неведомого превращались в ремни и шнурки, то там, то здесь перетянувшие живое тело, удерживающие в узде гной и яды, но и кровь удерживающие тоже. ...Сале? Ах да, Сале, наш Проводник! Она была в сговоре с Рубежными Малахами, она, а не я, получила самый настоящий Большой Заказ! И она его выполнила: странный ребенок, брат чумака Гриня, оказался по ту сторону Рубежа, в моем мире, который Юдка почему-то именует Сосудом. Чужие игры! Уже сметены с доски третьестепенные фигуры - мои подельщики, Хостик и к'Рамоль - и подходит черед второстепенных, то есть наш с Юдкой черед. Я не спрашиваю, что нас ждет; что-то очень скверное, и я понимаю этих людей, наших тюремщиков! - Пан Юдка! Мы с вами хорошо сражались, и вы сполна выполнили наш... уговор. Нас многое... роднит. И все-таки я не могу не спросить. Те люди, что пришли тогда на свадьбу... и многие другие, нашедшие смерть от вашей руки, иногда нескорую, почти всегда - страшную... чем они провинились перед вами, перед вашим заклятием? Мой собеседник молчал. - Эти люди - слабые, иногда трусливые, иногда подлые... но тем не менее... - Ах ты, герой, - с непонятным выражением сказал Юдка. - Странствующий герой!.. Я вспомнил, как он бил Ирину - каблуком по голове. Я вспомнил, и по моему затекшему телу прошла судорога. Если бы Ирина не кинулась за Мацапурой в пролом! Это было невозможно, она же не могла ходить! Она бросилась на четвереньках, едва ли не ползком. Раньше я думал, что только любовь способна на такие подвиги. Оказывается, ненависть не менее жертвенна, и даже скорее наоборот. И Сале тоже успела уйти. А страшный Мацапура полагает, и не без основания, что по ту сторону Рубежа ему будет привольнее, чем на родине... Но все-таки, если бы Ирина осталась здесь, и осталась жива - моя судьба сложилась бы иначе? Или?.. Над нашими головами загрохотали шаги. В углах притихли мыши, с потолка посыпался мелкий мусор; свет, пробившийся в щель приоткрытого люка, показался нестерпимо ярким. - Живые, Панове? - осведомился молодой, но до хрипа сорванный голос. - То попрошу, Панове, на добрую палю!