Царица проклятых - Энн Райс

Я объяснила ему, что такие невидимые создания существовали всегда; они сами сказали нам, что не знают ни богов, ни богинь. Они часто хвастались своими проделками в больших храмах Шумера, Иерихона или Ниневии. Иногда они заявляли, что действительно являются тем или иным богом. Но мы знали каждого из них и называли старыми именами; тогда они сразу же отказывались от новых.

Но я не сказала, что жалею о том, что Мекаре вообще рассказала подобные вещи. Какой теперь в этом смысл?

Он был сражен и слушал меня, слушал, как будто ему лгали всю жизнь, а теперь он увидел правду. Ибо его потрясло, когда духи устроили на горе ветер, а на солдат обрушился ливень листьев. Именно в этом и кроется корень веры – в смеси истины и ее материального подтверждения.

Но я почувствовала, что на его совести – или, скорее, на его рассудке – лежит еще более тяжкое бремя.

«Но избиение твоего народа – это священная война; это не был эгоистичный поступок, как ты говоришь».

«О нет, – ответила я. – Это был обычный эгоистичный поступок, по-другому я его назвать не могу».

Я рассказала ему о присланной ранее табличке, о словах духов, о страхах матери и ее болезни, а также о моей способности слышать правду в словах царицы, правду, с которой она сама не смогла бы смириться.

Не успела я закончить, как его надежды рухнули. Основываясь на собственных наблюдениях, он понимал, что я говорю правду. Он воевал на стороне царя в ходе нескольких кампаний против иноземцев. Он привык к тому, что войны ведутся из корысти. Он видел кровопролития и сожженные города, видел, как людей угоняют в рабство, как возвращаются солдаты, нагруженные добром. Сам не будучи солдатом, он тем не менее многое понимал...

Но в наших деревнях нечего было брать; там не было земли, которая могла бы понадобиться царю. Да, он сознавал, что все было затеяно, чтобы захватить нас в плен. Он тоже испытывал отвращение к ложной священной войне против пожирателей плоти. И печаль его была сильнее поражения. Он происходил из древнего рода, он ел плоть своих предков, а теперь он должен был карать за эти традиции тех, кого знал и любил. Мумификацию мертвых он считал отвратительным деянием, но еще большее неприятие в нем вызывала сопутствующая ей церемония, ибо она только усугубляла местные суеверия. Мертвых заваливали несметными богатствами; разлагающимся трупам уделялось неестественное внимание – и все для того, чтобы люди не чувствовали себя виноватыми в отказе от старых обычаев.

Эти мысли вконец его извели; он к ним не привык, больше всего его преследовали смерти, казни, кровопролития, свидетелем которых ему пришлось быть. Как царица не могла понять такие вещи, так он не мог забыть о них; и теперь он терял выдержку, его затягивало в трясину, в которой можно было утонуть.

Наконец он оставил меня. Но перед уходом пообещал, что приложит все усилия ради нашего освобождения. Он не знал, как это сделать, но обещал попытаться. Он умолял меня не бояться. В тот момент я очень его любила. Тогда он был так же красив лицом, как и сейчас; но кожа у него была темнее, а волосы, доходившие до плеч, заплетены в косы; он выглядел как придворный, как человек, привыкший приказывать, как человек, пользующийся искренней любовью своего повелителя.

На следующее утро царица снова прислала за нами. На этот раз нас провели в ее личные покои, где не было никого, кроме царя и Хаймана.

Это было еще более роскошное помещение, чем большой зал во дворце, заполненное красивыми вещами, резной диван с ручками в виде леопардов, кровать с пологом из тонкого шелка, зеркала, настолько идеально отполированные, что они казались волшебными. Сама царица выглядела настоящей искусительницей – богато одаренная природой, украшенная драгоценностями и надушенная благовониями, она была не менее красива, чем любое из окружавших ее сокровищ.

Она опять принялась за расспросы.

Держась вместе, со связанными руками, мы были вынуждены слушать все ту же, что и накануне, чепуху.

И снова Мекаре говорила с царицей о духах; она объяснила ей, что духи существовали всегда, описала, как они хвастались своими играми со жрецами-чужеземцами. Она рассказала, как духи утверждали, что им нравятся песнопения египтян. Для духов это не больше чем игра.

«Но эти духи! Значит, они боги, судя по вашим словам? – сказала Акаша с великим трепетом – И вы разговариваете с ними? Я хочу увидеть, как вы это делаете! Сейчас же поговорите с ними».

«Но это не боги, – сказала я. – Это мы и пытаемся вам втолковать. В отличие от ваших богов, как вы их описываете, духи не питают отвращения к пожирателям плоти. Им этот безразлично».

Я стремилась показать разницу: у духов нет принципов, с точки зрения морали они стоят ниже, чем мы. Но я понимала, что эта женщина не может постичь смысл моих слов.

Я чувствовала, как в ней происходит война между служительницей Инанны, которая хотела считать себя благословенной, и темной неспокойной душой, которая в конечном счете ни во что не верит. Холодной была ее душа, а религиозное рвение попросту служило огоньком, которым она пыталась растопить этот холод.

«Все, что вы говорите – ложь, – заключила она. – Вы – злые, порочные женщины! Зачем я вообще тратила на вас свое время?»

Она приказала казнить нас. На следующий день нас должны были сжечь заживо, причем вместе, чтобы мы видели мучения и смерть друг друга.

Царь поспешил возразить ей. Он сказал, что своими глазами, как и Хайман, видел способности духов. Что сделают духи, если с нами так поступить? Может быть, лучше отпустить нас?

Но во взгляде царицы появилось что-то неприятное и жестокое. Слова царя не оказали на нее никакого действия – у нас все равно отнимут жизнь. Что мы могли сделать? Такое впечатление, что она злилась на нас, потому что мы не сформулировали свои истины таким образом, чтобы она могла воспользоваться ими или хотя бы получить удовольствие. Ах, как же мучительно было иметь с ней дело! Но мыслила она совершенно заурядно. Впрочем, очень и очень многие думают и чувствуют так же, как и она, и, судя по всему, с тех пор мало что изменилось.

Наконец Мекаре воспользовалась моментом и совершила то, чего я сделать не посмела. Она вызвала духов – назвала каждого по имени, но так быстро, что царица никак не смогла бы запомнить нужные слова. Она кричала, чтобы они явились к ней и исполнили ее приказ; она велела им показать свое недовольство тем, что происходит со смертными, с теми, кого они, по их словам, любят, – с Маарет и Мекаре.

Это был риск. Но если бы ничего не случилось, если бы они оставили нас, как я опасалась, – что ж, тогда она могла вызвать Амеля, который затаился неподалеку и выжидал. И в любом случае это был наш единственный шанс.

Через секунду поднялся ветер. Он завыл во дворе и просвистел по дворцовым коридорам. Он срывал занавеси, хлопал дверьми, разбивал хрупкие сосуды. Почувствовав, что ветер кружит вокруг нее, царица пришла в ужас. Потом по воздуху начали летать небольшие предметы. Духи собрали украшения с туалетного столика царицы и начали швырять их в нее. Царь встал рядом, стараясь защитить ее, а Хайман застыл от страха.

Дело в том, что это был предел возможностей духов; долго они так продолжать не могли. Но еще до конца демонстрации Хайман стал умолять царя и царицу отменить смертный приговор. И они тут же согласились.

Мекаре, чувствуя, что силы духов на исходе, торжественно приказала им остановиться. Наступила тишина. Повсюду сновали перепуганные рабы, наводя порядок.

Царица была вне себя. Царь пытался объяснить ей, что видел это зрелище и раньше, и ничто не причинило ему вреда. Но что-то больно затронуло самые потаенные глубины сердца царицы. Она никогда еще не видела ни малейшего доказательства существования сверхъестественных сил и теперь была сражена наповал. В темной, лишенной веры душе мелькнул проблеск света, истинного света. Ее тайный скептицизм был настолько застарелым и укоренившимся, что это маленькое чудо стало для нее открытием чрезвычайной важности; она как будто взглянула в лицо своим богам.

Заявив, что будет говорить с нами наедине, она отослала прочь царя и Хаймана. И со слезами на глазах принялась умолять нас поговорить с духами вслух.

Это был момент чрезвычайной важности, ибо теперь я почувствовала то же самое, что и несколько месяцев назад, когда прикоснулась к глиняной табличке, – смесь добра и зла, еще более опасную, чем само зло.

Конечно, мы не могли заставить духов говорить так, чтобы она это поняла, объяснили мы. Но, вероятно, у нее есть вопросы, на которые мы могли бы получить ответ. Она сразу же начала спрашивать.

Это были те же самые вопросы, которые традиционно задают ведьмам, колдунам и святым: «Где ожерелье, которое я потеряла в детстве? Что хотела сказать моя мать в ночь своей смерти, когда уже не могла говорить? Почему моя сестра не выносит моего общества? Дорастет ли мой сын до зрелости? Будет ли он храбр и силен?»