Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

— До сих пор жалею, — первым начал Тарханов, — что не довелось в вашей войне поучаствовать. Не поверите, считаюсь боевым офицером, а ведь толком и не воевал.

Он имел в виду, что не считает контрпартизанские рейды, разведывательно–диверсионные поиски и охрану границ на блокпостах войной в полном смысле слова, а вот командовать батальоном или полком в масштабной и регулярной фронтовой операции хотел бы, да не пришлось.

Оно, конечно, лестно было бы оказаться на месте того израильского майора или подполковника, который во главе десантного батальона высадился с парашютом в районе Горьких озер, захватил переправы в тылу Второй египетской армии и обеспечил ее окружение и мгновенный разгром. Или разработать и осуществить марш–маневр танковой бригады, который неминуемо войдет во все учебники тактики.

Стремительный удар во фланг Арабского легиона, после которого вся огромная равнина покрылась дымными факелами чужих горящих танков, разворот на сто восемьдесят градусов, бросок на полсотни километров к северу и еще один такой же внезапный, парализующий удар в тыл сирийской дивизии.

Десять часов марша и боя — и Восточный фронт ликвидирован…

— Каждому свое, — ответил Розенцвейг. — Кто–то другой предпочел бы, напротив, оказаться на вашем месте.

Невелика, по–моему, радость, сгореть в танке или в штурмовике, пусть даже в уверенности, что твоя смерть — необходимая жертва на алтарь общей победы. Я не совсем разделяю точку зрения автора афоризма, заявившего, что лучше быть мертвым львом, чем живым шакалом. Безусловно лучше быть все–таки живым львом…

Что же касается нашей «шестидневной войны», кажется, под этим именем она и войдет в историю… Разумеется, сделано все было четко. Наш главком не обманул армию и нацию. Не проиграл ни одного боя и выиграл войну с минимально возможными потерями. Семьсот человек убитыми… Конечно, для каждого из них и для их родственников совершенно неважно, семьсот, семь тысяч и даже только семьдесят погибших, если лично ты оказался в их числе.

Но я не об этом хочу сказать. Мы молодцы, нет слов, но мы готовились к этой войне тридцать лет. Это не так сложно, как думают. Театр военных действий так мал, что каждый офицер и каждый солдат знает его наизусть, можно обходиться даже без карт. По этой же причине нет нужды разгадывать планы вероятного противника. Альтернативы нет. Психология, силы и средства, уровень подготовки неприятеля тоже известны. Так что все зависит только от стойкости и исполнительности каждого бойца. Результаты говорят сами за себя.

А вот действия арабской коалиции необъяснимы. Для нас некоторым шоком было то, что они вдруг решили воевать. Угрозы, дипломатические демарши, провокации на границах — к этому все привыкли, это входило в правила игры. Но вот так, внезапно бросить все на кон… Мы допросили тысячи пленных офицеров и генералов — почти никто ничего не понимает.

Не имею в виду фанатиков, но здравомыслящие люди, а их среди арабов столько же, как и в любом другом народе, утверждают, что еще накануне не подозревали о том, что случится наутро. Подъем по тревоге в четыре утра, объявление боевого приказа о начале последней войны с неверными — и вперед.

И не у кого спросить, зачем и кому это было нужно. В такой именно форме. Словно по единой команде, тоже неизвестно кем отданной, покончили с собой и главком египетской армии, и начальник генштаба, и еще несколько фигур аналогичного уровня в Сирии и Иордании. Все прочие утверждают, что исполняли приказ. И концы в воду.

— Чисто самураи, исполнившие обряд сеппуку, — вставил Тарханов.

Розенцвейг кивнул молча и продолжил:

— Что война не была нужна никому, подтверждает массовая сдача в плен. Уже на третий день мы не знали, куда девать пленных. Какие там лагеря… Всей нашей армии не хватило бы, чтобы их конвоировать и охранять. Просто отбирали оружие и отпускали на все четыре стороны. Видели бы вы эту картину с вертолета. Огромные толпы людей в военной форме слоняются по Синайской пустыне, ищут укрытия от палящего солнца в тени совершенно исправных, но никому больше не нужных танков и грузовиков…

Испытываешь совершенно сюрреалистические чувства.

— Зато теперь следующие лет двадцать вам больше не нужно готовиться к войне, — сказал Тарханов.

— Пожалуй, больше. После того, как мы аннексировали западный берег Канала и Суэц. А противник лишился своих кадровых армий, всех запасов тяжелого оружия и боеприпасов. Как Германия в двадцатом году. Только у немцев оставалась военная промышленность, а у арабов ее нет и вряд ли когда–нибудь появится. А нового оружия, кроме винтовок и пистолетов, им теперь взять неоткуда.

— Вот и давайте выпьем за прочный мир во всем мире. А то, что вы сказали насчет необъяснимости этой войны, касается не только ее. Просто проявилось это у вас слишком наглядно. Наш общий друг Вадим Ляхов давно уже обратил внимание на скачкообразный рост всяких маловероятных событий. Он даже соответствующую статистику подобрал. По его мнению, с законом причинности в целом происходят странные вещи. Я не математик, но кое–что понял. Есть такой термин — аттрактор. И есть — странный аттрактор. Это когда некий природный процесс происходит не так, как предписывает теория вероятностей и соответствующие законы, а совершенно произвольным образом.

— Да? Интересно, надо будет посмотреть его статистику при случае. Не пора спать ложиться? Вы же рассчитываете с рассветом выехать?

— И даже несколько раньше.

Костер давно догорел, на его месте осталась только куча мелкой золы, по которой пробегали редкие огоньки. Зато черное небо было покрыто таким количеством звезд, какого никогда не увидишь в средней полосе.

Тарханов долго лежал на спине, разглядывая Млечный Путь, и, чего никогда с ним раньше не бывало, раздумывал, удастся ли людям когда–нибудь выйти в открытый космос и выяснить наконец, существуют ли где–нибудь там пресловутые братья по разуму. Он даже не представлял, насколько скоро это случится.

…Возле горы Кинжал Тарханов остановил машину. Можно сказать, приехали.

Было уже совсем светло, но солнца не видно.

Начиная от Ставрополя небо затянули тучи, сплошные и низкие, поблескивающие, как свинец на срезе, горизонт скрывала плотная дымка, сквозь которую едва различались даже Змейка и Машук, не говоря о более отдаленных горах. И воздух был душный и неподвижный. Все это могло предвещать сильнейший ливень с грозой, а могло и нет. Пригреет солнце, и тучи рассеются. Сергей хорошо знал здешнюю неустойчивую, трудно предсказуемую погоду.

Он выжал сцепление, и «Мерседес» покатился вниз, набирая скорость.

— Вон впереди аул Канглы, — сообщил Тарханов тоном экскурсовода. — Говорят, сколько печных труб на доме, столько у хозяина жен…

— Я тоже это слышал, — усмехнулся Розенцвейг.

Вот ехали с человеком целые сутки, много разговаривали, и Сергей даже не подозревал, что майор бывал в этих местах. Или просто вызубрил наизусть карту и соответствующую краеведческую литературу, чтобы ориентироваться в местах, куда забросила его судьба.

Вообще загадочный человек. Русским владеет, словно с рождения думает на нем, и непонятно, израильский ли он разведчик, специализирующийся на русских делах, или совсем наоборот. И в чьих интересах он занимается проблемой «Гнева Аллаха»?

Впрочем, какая разница? Полковника Неверова такие вещи могли бы интересовать, а капитану Тарханову было не до того. Он возвращался в родные места после долгого отсутствия и смотрел по сторонам с тем обостренным интересом, который всегда появляется у нас, когда мы встречаемся с чем–то дорогим, давно не виденным, будь то человек, город или просто памятное место. Кроме интереса к изменениям, происшедшим за время разлуки, потоком наплывают воспоминания, ассоциации, и часто незаметный посторонним штрих, запах или жест рождают столько чувств, томительно–грустных по преимуществу…

Машина, как в зеленом тоннеле, шла между двух рядов тополей–белолисток, заметно подросших и заматеревших. Сергей узнавал их и вспоминал, что должно сейчас открыться за этим поворотом и за следующим… Сколько раз пролетал здесь на мотоцикле, в гости к подружке, студентке испанского факультета Пятигорского иняза.

В эту сторону — как сейчас, ранним субботним утром, обратно — глубокой ночью, чтобы успеть к утренней поверке в понедельник.

Вот заправочная станция на краю поселка Иноземцево, где он обычно заливал бензином маленький бак «Паннонии», которого едва хватало на дорогу в один конец, вот поворот к озеру, куда он возил Татьяну купаться.

«И все как прежде, и все как вновь…» — пришла на память строчка из собственного, вроде бы прочно забытого стихотворения, он произнес ее вслух, пробуя на вкус.

— Что?