Сочинения. Том 1 - Евгений Тарле

Поддержка вигов была тем более важна для Каннинга, что его товарищи, тори, относились к нему довольно сдержанно, расположение же к нему оппозиции делало его участие чрезвычайно выгодным для всего кабинета и вполне развязывало ему руки в его борьбе с меттерниховским влиянием. Каннинг не разделял воззрений приверженцев парламентской реформы, но виги ему это прощали больше, чем кому-либо. Характерное для стран с низким уровнем политического развития поедание единомышленников единомышленниками в Англии встречается вообще несравненно реже, нежели противоположное явление: сближение между политическими противниками в тех случаях, если это представляется рациональным для совершения желательного обеим сторонам дела. Тут Каннинг и виги сблизились на общей почве борьбы с меттерниховщиной, и 1825 год, когда Каннинг сообщил официально всем представителям европейских держав, что он признает новые республики Южной Америки, сблизил еще более оппозицию с министром иностранных дел. Промышленные классы были чрезвычайно довольны, помимо всего, торговыми договорами, которые Каннинг заключал с этими новыми республиками: густо заселенный потребительный рынок открывался для английской промышленности и торговли. В 1825 г. Меттерних увидел уже вполне ясно, что с Южной Америкой дело покончено, и облегчал лишь свою душу особенно частыми подчеркиваниями, что уже никто не будет столь безумен, чтобы давать «якобинским принципам» торжество в самой Европе. Но и здесь его ждали обиды и разочарования; прологом к ним послужили разнесшиеся по всему миру слова Каннинга на одном частном, но многолюдном собрании, что вся Европа должна пользоваться свободой, какой наслаждается Англия. Подобные заявления в устах человека, уже показавшего, что он умеет не только говорить, но и действовать, привели в страшнейшее беспокойство Меттерниха и не понравились даже ториям типа герцога Веллингтона. А действия Каннинга продолжались. Сын короля португальского дон Педро, регент португальской колонии Бразилии, был провозглашен бразильским императором по воле восставшего бразильского населения. Он от этого титула не отказался с согласия отца своего. Когда же в 1826 г. король португальский умер, его престол перешел к новому бразильскому императору, который, не имея возможности удержать обе короны, отказался от португальской в пользу своей дочери донны Марии и при этом октроировал Португалии конституцию (сочтя себя в законном праве перед отказом от короны сделать это). Еще до смерти португальского короля Каннинг поспешил признать самостоятельность Бразильской империи, тотчас после выражений негодования со стороны Меттерниха, французского правительства, испанского короля и т. д. Признав новую империю. Каннинг сейчас же заключил с ней торговый трактат. Но тут уже дипломаты Франции и Священного союза попытались ответить на энергию энергией: под их влиянием испанское правительство вступило в прямые отношения с португальскими реакционерами, ни за что не желавшими примиряться ни с отделением Бразилии, ни с либеральной конституцией. К концу 1826 г. целая армия португальских реакционных эмигрантов, вооруженная и экипированная на испанской территории и, по-видимому, за испанский счет, двинулась к Лиссабону. Португальское правительство и либеральная партия были в чрезвычайно критическом положении: все зависело от Каннинга и его решимости, потому что, кроме Англии, никто помочь не был в состоянии. И Каннинг не колебался. Просьба португальского правительства о помощи против нашествия реакционеров с испанской границы пришла 3 декабря (1826 г.), а 12 декабря английские войска уже отплывали к Лиссабону. При первых же известиях об английской вооруженной помощи всякая опасность для португальского правительства рассеялась, реакционная армия растаяла сама собой, испанский двор утих, а Меттерних, уже не обинуясь, стал называть Каннинга карбонарием и якобинцем. За каких-нибудь 4 года (1822–1826) Меттерних увидел престиж Священного союза совсем расшатанным. При опекунских и семейственных (весьма бесвкусных и лакейских) параллелях, которые были тогда в большой моде у меттерниховских рептилий, поведение Каннинга являлось действительно вопиющим скандалом и беспорядком: «дети» (особенно непокорные) с полным вниманием и любопытством следили за ссорой «родителей». Меттерниху и его системе на глазах народов всей Европы наносились удары не со стороны бунтовщиков, атеистов, заговорщиков, «вредных и длинноволосых мечтателей» и так далее, а со стороны законнейшей и, мало того, консервативной власти. Это уже было обидой нестерпимой, особенно жгучей потому, что упомянутые удары оставались неотомщенными. Шатался и престиж непререкаемости, и престиж силы; но самая горькая чаша ждала Меттерниха впереди.

5

Еще за год до самоубийства лорда Кестльри, в 1821 г., началось вооруженное восстание греков против турецкого владычества. Меттерних в первое время не придавал этому событию особой важности, не потому чтобы считал восточные дела не стоящими внимания, но вследствие характерной в нем узости кругозора: он видел, что на его стороне Кестльри, что греки, по-видимому, слабее турок, и не тревожился. Собственно, его беспокоил только русский император. Нужно сказать, что Александр I превосходно понимал Меттерниха, что в его глазах австрийский канцлер был уличенным предателем еще с эпохи Венского конгресса, когда все его закулисные интриги против Александра выступили наружу вследствие одного «неудобного случая», как выражаются о таких делах благообразные дипломаты-мемуаристы. Со времени «неудобного случая» и ссоры между этими двумя лицами они не любили друг друга и пользовались взаимным недоверием. Александр был шире и умнее, Меттерних — пронырливее и неутомимее, оба, по-видимому, знали слабые стороны друг друга, но Александр вследствие большей впечатлительности и нерешительности больше поддавался сторонним воздействиям. Огромным плюсом в руках Меттерниха еще была определенность и простота его маленького и узенького морального и политического катехизиса: князь твердо помнил от тех дней далекой юности, когда только еще начинал учиться перехватыванию и дешифрированию чужих писем, вплоть до того страшного мартовского вечера 1848 г., когда он бежал переодетый из Вены, что кресты, гульдены и власть он получит и удержит, только лишь служа реакции, усиливая ее, давя слабых ее врагов, и что если он не особенно расторопно будет это делать, так тотчас же перестанет считаться незаменимым и кресты, гульдены и власть уйдут от него. Но Александра он никогда ясно не понимал, хотя, повторяем, прекрасно умел пользоваться его слабыми сторонами; ему все царствование этого государя казалось не «настоящей» историей, а чем-то вроде романа (он в таком духе и выразился, получив известие о смерти Александра в Таганроге). Что зверства турок Александру не понравятся, это он мог знать и раньше фактов, обнаруживших отношение императора к греческому вопросу. Александр казался Меттерниху опасным потому, что мог, во-первых, помочь грекам по сочувствию к их страданиям, религии и так далее, а во-вторых, мог этой своей помощью грекам разрушить Турецкую империю или по крайней мере захватить часть Балканского полуострова. На счастье Меттерниха, Троппау-Лайбахский конгресс дал ему возможность лично говорить с императором и влиять на него; Александр высказался против греков на том основании, что султан есть законный правитель, а греки — бунтовщики и заговорщики. Но ближайшее будущее показало, что Меттерниху успокаиваться на этом было рано. Дело в том, что вовсе не так уже прочно, как казалось, убедил он Александра в легитимности султана и революционизме греков; конечно, это было наиболее благовидной почвой для разговоров о восстании, но центр тяжести в данном случае лежал в вопросе о целости Турецкой империи и об усилении или неусилении (на ее счет) России. Лорд Кестльри (доживавший тогда последние месяцы своей жизни) всецело встал на сторону Меттерниха, потому что Англия опасалась захвата Константинополя русскими войсками. Все это вместе слишком связывало руки Александру I, и греки оставались совершенно одиноки.

Греческие боевые песенки с искренним увлечением, хотя и в жестоко перевранном виде, распевались всей молодой Европой, филэллинизм все шире и шире распространялся во Франции, в Германии, в Англии, а в России охватывал не только передовые круги военной и аристократической молодежи, но и влиятельнейших сановников, помнивших дни Екатерины и явно желавших возвратить Россию на путь традиционной ее восточной политики; борьбу с турками за православных греков они считали и государственно полезным, и благочестивым делом. После возвращения Александра в Петербург русские дипломатические действия стали принимать довольно неприязненный характер по отношению к Турции; во Франции филэллинисты громко требовали также вмешательства в турецкие дела; университетская молодежь Германии пользовалась всяким удобным и неудобным случаем, чтобы выразить свое сочувствие грекам, и вот в этот-то чрезвычайно хлопотливый момент Меттерних и получил известие, что лорд Кестльри зарезался.