Совок клинический. Из цикла “Жизнь вокруг” - Владимир Кавторин

Он тоже жалел того крохотного мальчика, которого одинокая женщина несла из роддома, потому что не было у них никого на всем белом свете, кроме квартирной хозяйки, бабки одинокой и доброй, но вечно хмурой, как бы суровой… И вспомнил тот рассвет, когда уходил обычным путем, через заднее крыльцо, к которому был прямой выход из Светиной комнаты, а бабка ждала его за углом дома, с тяпкой в руках, как бы вооруженная:

— Что, котяра, все шастаешь?

— Я? — Он растерялся, совершенно не понимая, что говорят в таких случаях. — То есть… мы…

— Думаш, за нее и вступиться некому? Вот напишу в партком, кто по чужим огородам шаста…

— Вы не сердитесь, — он немного пришел в себя, — просто мы со Светой любим друг друга. Мы, конечно, не молоденькие…

— Вижу, шта не молоденькой, ня слепа. А все одно: ходишь до бабы, то запишись, живите как люди!

— Да мы месяц назад расписались, вы не волнуйтесь, — сказал он, в самом деле желая как-то ее успокоить — больно боевой вид был у бабки.

— Шта? А тада… Нук, стой! — прикрикнула она. И в окно стукнула: — Светк!

Бабка даже паспорта показать потребовала — никак не могла поверить, что «взрослые люди, записавшись, а прячутся. А как я б тя тяпкой да по лбу?».

Потом часто вспоминали об этом, посмеиваясь над Светкой. И впрямь: что было сразу бабке-то не сказать, взрослые люди… Но это — потом. А пока длились эти рассветные, воровские его убегания, ему казалось, что только так быть и может. Ведь так хотела она, Света…

Глядя сквозь зелень на удаляющуюся голубизну неба, вспоминая их начальные, лучшие годы, он тихо задремал, ему даже успело что-то присниться: почему-то Пашка, говорящий кому-то по телефону: «Ну натрендел! Два вагона в натуре, ей-богу!» И тут же почему-то была птичка певчая, Дроздов, спрашивающая у него: «Ты знаешь, что такое сплошное меркато?» В этом кратком путаном сне вдруг пришло понимание, чем он перед Пашкою виноват — не объяснил он ему, не сказал… Но что именно — это как-то ускользнуло; опять птичка певчая замахала перед его носом костистою лапкой: «А помнишь?..» Речь теперь шла о пословице, популярной в перестроечные годы: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» Птичка, помахивая лапкою перед носом, внушала, что в том и вина их, что молодые шибко поверили в это. Хотя Лев Гаврилович никак не мог вспомнить, чтоб повторял когда-то эту пословицу, и потому отмахивался: «Не в этом же дело!»

И тут что-то толкнуло его в грудь. Он как бы проснулся, но вместе с тем продолжал видеть сон, только очень четко и ясно: он всходит на веранду, где Светка лущит зеленый горошек, она поднимается навстречу ему: «Господи! Что опять?..» Никогда ничего из своих неприятностей не умел он скрыть от нее — сама догадывалась. А тут до того был расстроен, что даже не попытался: «Рыцарский крест!» — все, мол, он лично облазил, все закутки в крипте, все перетряхнул, стеклянная рамка, в которой крест висел над прочими рыцарскими вещами, на месте, замочек нетронутый, а креста нет. И он даже не помнит, когда последний раз видел его. С тех пор как прекратились школьные экскурсии, он почти не спускался в крипту… А это тебе не прялка, не вышитая панева, не оловянный панагиарь из Старого Ведьмина. Это, как ни крути, настоящая ценность — триста восемьдесят граммов старинного серебра, камни… И говоря это, вдруг видит он, как она бледна, как вся обмякла, осела. «Что с тобой? Тебе плохо?» — «Это он, — шепчет Света. — Левочка, это он…» — «Глупости, с чего ты взяла? Успокойся…» — «Нет, это он! Помнишь, три года назад… К нему из района тогда приезжали, — помнишь? — двое грузин. Он был такой напуганный… Мы еще квартиру тогда твою продали, но этого было мало, хотя потом как-то все у него утряслось». — «Ну и что?» — «А то, что я слышала, как он несколько раз говорил по мобильнику насчет креста с камнями. И ездил в Ленинград со своей Жамкиной». — «Да господи!.. Что из этого?» — «А то, что он коробку турецкой пахлавы тогда привез, чай пили, помнишь? А он никогда ничего не привозил в дом, если не чувствовал себя виноватым! А тут…» — «Но три года! Что ж я, по-твоему, и в крипту не спускался эти три года? Как бы я мог не заметить?..»

А сам вспоминал, что три года назад, это когда и Жамкина была жива, и он еще считал себя ответственным за Пашку, квартиру продал. Но что стоит однокомнатная в Сосновске? Так что это не выручило, но как-то все утряслось, Света права. Просто это все у него спуталось, потому что вскоре случилось то, что окончательно развело его с пасынком, — смерть Жамкиной. Молодая и вроде б здоровая, умерла она страшно — просто рухнула на привокзальной площади, запирая один из ларьков… И слухов, конечно, у всех полны рты. Дескать, не без Пашкиной это помощи. Потому что именно ему, как оказалось, завещала она и квартиру, и всю торговлю свою, и счет… Тут они с пасынком окончательно и разругались. Не потому, чтоб он слухам поверил, нет! Но как-то позорно казалось ему, чтоб молодой парень начинал с принятия такого наследства, как-то не по-мужски. «Да ты думай! — кричал ему Пашка. — Каким надо быть козлом, чтоб от законных бабок… С какой стати? Ты не просто совок, Дялев, ты совок клинический, тебя лечить надо! Тебе только чтоб было прилично, а мне жить… А говорить все равно будут!» И Света просила его, чтоб прекратил, что, может, и вправду уже не все понимают они в новой жизни, может, Пашка и прав. Все тогда так запуталось, нависло над ним неразрешимым комом, что, может, и впрямь не лазил он в крипту тогда, а потом… Потом ведь и мысли у него не было, что надо специально что-то там проверять, осматривать. Да и что это может теперь изменить?

А дней через пять, когда все не то чтобы утряслось… Что тут могло утрястись? Все опять переругались, Пашка клялся и подымал их на смех, Света плакала, он не знал, что и думать, проверка заканчивалась, проверяльщицы уже акт писали, где фигурировали и аквариум, и картина художника Никулина, и еще полтора десятка вещей, и, само собой, рыцарский крест (380 граммов старинного серебра, камни неустановленной ценности…), и уже поговаривали о будущем суде: Копысова с нескрываемым злорадством, Алисочка с тайным сочувствием… Ничего не могло утрястись! Но все как бы привыкли к тому, что случилось, он даже начал составлять собственную записку, объясняя, как попала в музей каждая из утраченных вещей (ни одна не была куплена музеем!), хотя и не знал еще, зачем нужна эта записка, поможет ли… Света укладывалась спать, он сидел, писал, вдруг она позвала его слабым голосом: «Левочка! Что-то не по себе мне…» Сидела на постели бледная, держась за грудь. Он сбегал за ее сердечными таблетками, уложил в постель: «Тихо, тихо, сейчас все пройдет…» Она снова села: «Не могу лежать — нехорошо мне!» Вдруг ее вырвало, он подумал, мол, слава богу, просто чем-то траванулась, бывает… Пока убирал, она сидела, тихо покачиваясь. «Легче стало?» — спросил. «Н-нет, надо „скорую“». Пашки не было, мобильника его тоже, пришлось бежать к Ниточкиным, через три дома. «Скорая» приехала минут через сорок, сняли кардиограмму, врачиха сразу заторопилась. В машину Свету понесли раздетой, на носилках, ему даже ничего не сказали. Он тоже залез в машину, чтоб проводить до больницы, думал, не пустят, ругаться придется, но врачиха ничего, все только торопила водителя: «Быстрей, родненький, циркулярный инфаркт везем!» Тот гнал на совесть. А Света все руку его держала, потом пальцы ее ослабли, похолодели…

«Все! Можно не торопиться», — сказала врачиха санитаркам, бежавшим к машине с каталкой.

Она была совсем молоденькая, беленькая, спокойная… И смерть, верно, была вполне обыденным для нее делом, частью ее работы. Вот и теперь он видел только ее, а не Свету. Лицо ее отдалялось, таяло в яркой голубизне и ореховых перистых листьях…

Он сел, осмотрелся, потянул к себе рюкзачок. Веревка была на месте. Оставалось найти подходящий камень. Небольшой, увесистый и желательно плоский. Он встал, походил вокруг орешины. Один показался ему подходящим. Взвесил его на ладони. Килограмма полтора, самое то. Обвязав его крест на крест веревкой, перешел на другую сторону орешины, под ту самую толстую ветку, на которой устраивал когда-то качели для Пашки. Тут из песчаного откоса выпирал валун, сверху почти плоский, а со стороны речки образовывавший уступ. Небольшой, меньше метра, наверное, но ему должно было хватить. Он встал на него и метнул камень. Тот перелетел через ветку и перетащил за собою веревку. Теперь оставалось его отвязать, сделать хороший узел и затянуть. Веревка повисла примерно в метре перед тем местом, где валун образовывал небольшой обрыв. Проделывая все это, он ни о чем не думал, только под конец похвалив себя, что все помнил и рассчитал правильно. Затем сладил широкую петлю со скользящим узлом, ножом обрезал лишнее и стал на край валуна, осторожно положив петлю на плечи. Оставалось сделать шаг, и все, что мучило его на этой земле, оборвется и отлетит, оставив только орешину и ясное небо над головой, которых он никогда уже не увидит.