Стеклянный мост - Марга Минко

— В том доме, — прошептал отец, — живет много народу. Это дом для престарелых, и там есть больные.

Перед нашим окном остановилась пара бежевых детских сапожек. Носочки у них немного косолапят — смотрят внутрь, и шнурок у одного сапожка темней, чем у другого.

— Это Лизье, — тихо сказала мама. — Она очень быстро растет. Сапожки ей давно уже малы.

Девочка подняла ножку, и один сапожок запрыгал перед нашим окном, точно она играла в "классики". Пока не подошли черные сапоги. Мы услышали, как дверь соседнего дома захлопнулась. Сапоги не двигались. Начищенные до блеска, с подкованными каблуками, они неподвижно стояли перед нами. Мы смотрели в свое окно, как сквозь стекло витрины, где выставлены всякие интересные вещи. Мама слегка наклонила голову, потому что перед глазами у нее была стойка решетки. Отец глядел прямо перед собой.

Сапоги сдвинулись с места, мы увидели, как сначала шагнул левый, затем правый, опять левый, опять правый, мимо окна справа налево.

Вскоре мы услышали, как позвонили у входной двери в доме слева от нас. Мы сидели не шевелясь до тех пор, пока сапоги не скрылись из глаз.

Тогда мы поднялись наверх и повесили пальто на вешалку.

Суббота

Чтобы я не сбивалась при чтении молитв, мама водила пальцем по строчкам своего молитвенника. А я смотрела поверх ее руки, через решетку галереи вниз, туда, где, накрывшись молитвенным покрывалом — талесом, стоял мой отец. Вспомнилась наша синагога в Бреде: поменьше этой и не такая красивая. Но зато у отца там было свое, особое место — просторное жесткое кресло с подножием, пюпитром и боковыми стенками. Чтобы выйти в общее помещение, он открывал небольшую дверцу сбоку и спускался на две ступеньки. Дверца слегка скрипела, и, услышав этот скрип, я всегда смотрела вниз. Сойдя со своего места, отец между рядами молящихся проходил вперед. Я с интересом следила за его высоким сияющим головным убором и широким талесом, который слегка развевался при ходьбе. Затем отец поднимался по ступеням на бима — возвышение, с которого читали Тору. Там он провозглашал молитвы с пожеланием здоровья и благополучия прихожанам. В распевных еврейских молитвах я вдруг слышала наши имена. На иврите они звучали особенно красиво. И оказывались гораздо длинней, чем обычно, потому что к каждому имени присоединялось имя отца. Мама смотрела через решетку галереи вниз и улыбалась отцу. Женщины на галерее, глядя на маму, тоже дружелюбно кивали в знак того, что слышали наши имена, и ждали, когда их мужья тоже произнесут молитвы о здравии и пожелания благоденствия своим семьям и тогда моя мама тоже дружелюбно кивнет им. Таков был добрый обычай еврейской общины в Бреде.

А здесь отец сидел на общей скамье с другими мужчинами. На нем была обычная шляпа, и до конца службы он не сходил с места. В эту субботу служба продолжалась очень долго. Произносились особые молитвы за евреев, находящихся в концентрационных лагерях. Некоторые женщины рыдали. Женщина впереди меня, укрывшись за молитвенником, все время сморкалась. На ней был рыжевато-каштановый парик[1], который под шляпой немного сбился на затылок. Мама опустила молитвенник на скамью и напряженно глядела перед собой. Я положила ей руку на плечо.

— В Польше сейчас страшно холодно, — прошептала она.

— Но она, наверно, взяла с собой теплые вещи? — тихо сказала я. — У нее наготове лежал полный рюкзак.

Мама кивнула. Хаззан, певец-распорядитель, начал новую молитву, и все мы встали. Внизу, в зале, из священного ковчега вынули Тору. Она была накрыта лиловым бархатным одеянием; на нее возлагали серебряную корону с колокольчиками. Свиток обнесли кругом по синагоге. Колокольчики позвякивали. Когда Тору проносили мимо молящихся, мужчины один за другим целовали край одеяния. Но вот внезапно грянуло заключительное песнопение. В нем меня всякий раз заново поражало неиссякаемое буйство радостной мелодии. Еще продолжая петь, мужчины начали складывать свои талесы, а женщины — надевать пальто. Я увидела, как отец тщательно уложил свой талес в специальный мешочек.

Выйдя из синагоги, люди не торопились расходиться. Обменивались рукопожатиями и желали друг другу хорошей субботы. Когда мы вышли, отец уже ждал нас на улице. Я вспомнила, с каким неприятным чувством возвращалась в детстве из синагоги домой вместе со всеми. Я всегда боялась встретить учеников из нашей школы.

Вскоре толпа растеклась по площади и прилегающим улицам. Некоторые направились на Веесперстраат, другие на Ватерлооплейн. Один из знакомых отца предложил за компанию пойти по Ниуве-Амстелстраат.

— Я отправил жену с детьми за границу, — сообщил он. — Там все-таки спокойней, чем здесь.

— Почему же вы не уехали с ними? — поинтересовалась мама.

— О, это не для меня. Я и здесь перебьюсь.

— И вы сейчас живете один в целом доме? — спросила мама.

— Нет, — сказал он, — с сестрой. Она тоже пока ничего не делает.

— А что, собственно говоря, можно сделать? — спросил отец.

— Что же, — сказал знакомый, — можно запереть за собой дверь и укрыться где-нибудь. Но на что тогда жить?

— В том-то и дело, — согласился отец, — надо жить. На что-то надо жить.

Мы остановились на углу у канала Амстел. В лицо дул леденящий ветер. Знакомый отца протянул нам руку.

— Мне на ту сторону, к сестре, — сказал он.

Он перешел по мосту на Амстелстраат. Маленькая, сгорбленная фигура, с головы до пят закутанная в черное пальто, рука придерживает шляпу. Мы зашагали вдоль Амстела, потом через мост возле Ниуве-Херенграхт, прошли под желтой вывеской. На ней черными буквами по-немецки: "Еврейский квартал". Несколько ребятишек в теплых шарфах, перегнувшись через перила моста, бросали кусочки хлеба чайкам, которые ловко ловили их, скользя над самой водой. По набережной ехала полицейская машина. Какая-то женщина приоткрыла окно и что-то крикнула. Дети побросали остатки хлеба и побежали в дом.

— Пойдемте кратчайшим путем, — предложила мама. Мы пошли вдоль канала.

— Вот мы и дома, — сказал отец.

— Говорят, все больше и больше наших скрываются от властей, уходят в подполье, — сказала я.

— Да, — отозвался отец, — мы и для тебя найдем что-нибудь.

— Нет, одна я никуда не пойду.

— Если бы мы жили в Бреде, — заметила мама, — это было бы легче сделать. Там мы бы сразу нашли такое место. Здесь мы никого не знаем.

— Там мы, вероятно, просто спрятались бы у крестьян, — сказала я.

— Да у кого угодно, — воскликнула мама. — У нас было много друзей.

— Здесь это стоит больших денег, — сказал отец. — Но откуда их взять?

— Если бы у нас было побольше знакомых, — вздохнула мама.

— Подождем, — сказал отец, — может быть, ничего такого и не понадобится. Зачем напрасно беспокоить других и доставлять им лишние хлопоты?

И вот мы опять дома. Мой отец вставил ключ в дверной замок. Прежде чем войти, я невольно еще раз бросила взгляд на улицу. В комнате горел камин, стол был накрыт. Все это мама приготовила еще перед уходом. Отец пошел мыть руки. Вернувшись, он подошел к столу, снял вышитую салфетку с субботнего хлеба, надрезал его, отломил краюшку, тихо читая молитву, поделил на три части и обмакнул в соль. Я прошептала благодарственную молитву и прожевала соленую корочку.

— Вот и хорошо, — произнес отец и сел за стол.

Девушка

Как-то в пятницу после обеда мама послала меня в магазин.

— Иди прямо на Веесперстраат, — сказала она, — там есть все, что нужно.

Мы ожидали к обеду тетю Каатье. Отец должен был зайти за нею в дом престарелых, потому что она уже не могла в одиночку перейти через улицу. Ей было за восемьдесят, они были двойняшки с моей бабушкой, которая умерла за несколько лет до войны. Тете Каатье очень нравилось, когда отец приглашал ее в гости. Тут она могла сколько угодно говорить о прошлом, о том времени, когда еще был жив ее муж. В начале нынешнего века она много путешествовала по свету и до сих пор сохранила воспоминания об этом. После смерти мужа ей пришлось поселиться в доме престарелых, потому что детей у нее не было. Самым огорчительным для нее было, что ей нельзя больше путешествовать. "Вполне возможно, мне еще удастся разок куда-нибудь прокатиться, — сказала она однажды, — только бы поскорей кончилась война".

— Тетя Каатье очень любит сдобное печенье, — сказала мама, — не забудь, купи его.

Я обещала, что не забуду. Пока я надевала пальто, мама опять появилась в коридоре.

— Возвращайся поскорей, — сказала она, — теперь рано темнеет.

Точно такими же словами она напутствовала меня в давно прошедшие времена, отпуская на улицу немного поиграть перед ужином, но причины теперь были совсем иные.

Едва я закрыла за собой дверь, как ко мне подошел какой-то толстый мужчина. Казалось, он ждал меня и знал, что я сейчас выйду на улицу. Он остановился прямо передо мной, преградив мне дорогу.