Хранитель древностей - Юрий Домбровский

- Никакой особой разницы. Обе в Казахстане. Сойдите вниз, взгляните на карту. А греки и римляне одной нации.

- Это как же так? - спрашиваю я ошалело.

- Да вот так, - отрезает он. - Античность!

Ну что тут делать и говорить? Я только развел руками, но это-то вдруг и вывело его из себя. Он даже фыркнул по-кошачьи.

- Ну что, что вы на меня машете? - зло заговорил он. - Махать нечего, если дело говорят. Там, коли хотите знать, уже находки сделаны. Пресса об них писала. Вам, как музейному работнику, первому надлежало бы знать.

- Это про римскую монету, что ли? - спрашиваю.

Он зло улыбается.

- Ага! Римскую? Признаете, что римскую? Так что ж, ее нарочно подбросили, что ли?

- Да нет, зачем же, - вяло отвечаю я, - кто ее будет подбрасывать? Монета, вероятно, подлинная.

- Ну и вот, - успокоенно кивает он головой. - Так бы и говорили с самого начала.

Тут и я засмеялся. Так уж это все хорошо получалось. Он крыл меня по всем швам!

А история с монетой была такая: год тому назад (значит, еще до моего поступления в музей) республиканская газета поместила на четвертой полосе большую статью: "Казахстан был римской колонией?" Знак в конце был чистым кокетством. Автор статьи, профессор Института национальной культуры Столяров никаких вопросов не ставил, а просто утверждал, и все. Утверждал же он очень многое. Казахстан от Арала до Тянь-Шаня, утверждал профессор, был частью римской провинции "Азия" ("остатки империи Александра Македонского"). Правил этой провинцией римский наместник Сабанар; он впервые ввел в колонии латынь вместо "бытовавшего там греческого языка". Случилось это, по всей вероятности, в двадцатых годах первого века нашей эры. На западной окраине Алма-Аты, "в районе нынешних садов и огородов", находился тогда центр провинции с правительственными зданиями и дворцом губернатора. Холмы, тянущиеся вдоль улицы Дачной, не холмы, а "могилы императорских особ". (Каких-каких?) И наконец, заключал он перечень своих открытий, "представляется несомненным, что клинопись, несколько осложненная по сравнению с ассиро-вавилонской и персидской, была в ходу в Казахстане две с половиной тысячи лет тому назад".

И обо всем этом поведала профессору римская монета, откопанная где-то в огороде. Статья иллюстрировалась ее перерисовкой. На одной стороне этой монеты был изображен бюст бородатого мужчины "в обычном римском шлеме", на другой - "фигура человека, освещенного лучами солнца". ("Ногами он попирает побежденные народы", - писал профессор.) Вокруг бюста шла надпись, которую автор расшифровывает так: "Imp[erator] Cave[t] Elin[orum] Mu[ndum] S an a [b ar] ", то есть "Император хранит мир эллинов Санабар". На обратной стороне около фигуры человека была другая надпись:

"Orines Mu[ndus]" - "Мир Востока", - и внизу непонятные буквы "Т. X. X. Т.".

Писалось далее, что монета эта совершенно уникальная. В Эрмитаже, правда, имеется динарий этого же самого Санабара, но надпись на ней халдейская, а не латинская. Английский историк Суингем относит такие монеты к началу двадцатых годов первого века нашей эры. Кончал профессор призывом ко всем научным учреждениям, археологам и краеведам произвести раскопки по Дачной улице. Лет сорок тому находили монеты, утварь, золу, столбики с орлами. Зола - следы кремации, орлы - знамя легионов.

Так можно же предполагать, какие сокровища хранят эти холмы!

Через два дня после этой статьи на дачные огороды двинулись люди с заступами и пятериками. И вскоре несчастные холмы выглядели так, как будто на них выпустили стадо носорогов. Но копались не только любители. (Ведь боевые орлы отливались, из чистого золота и серебра - передавалось из уст в; уста какое-то замечание профессора.) Вся десятая школа - самая большая в городе - вышла сюда на субботник с лопатами. А однажды, проходя случайно по этой же улице, я встретил Добрыню Никитича. Он шел, мудро и загадочно улыбался. Это был пузатый, грузный старик в пенсне, кокетливый и величавый, с розовой лысиной и острым подбородком. В городе его знали. Он преподавал литературу в пединституте и печатал эссе на литературные темы. И я читал их, когда мне попадались. Так, вероятно, возвышенно и мудро писал бы буриданов осел, если бы его научили грамоте. Когда мы поравнялись, Добрыня поднял руку, и я остановился. Поздоровались. Он спросил, читал ли я вечернюю газету. Я ответил, что нет, не успел.

- Прочтите, вам должно понравиться, - посоветовал он. - Я там поместил очень интересный этюд. Ничего особенного, конечно, но очень картинно и впечатляюще. Не понимаю, как они рискнули? - Он гордо хихикнул. - Такая, знаете, историческая миниатюра или мозаика золотом. Идут римские легионы, сверкают римские золотые орлы, дышат степи, гремит музыка... ну и тому подобное... Легионы ведет седой римский воин, изрубленный в боях. Ему уже пора на покой, но он все-таки хочет познать неведомое. Обязательно прочтите!

Статью Добрыни я прочитал через пять минут, стоя у газетного киоска.

"Жарко дышат надвигающиеся пески, - писал он. - Вспыхивает зарево степных огней, слышатся незнакомые и такие созвучные окружающему миру мелодии. Это просторы неведомой земли... Пески, конечно, не зеленые луга; бесплодные, равнины не хлебные поля. Но тот, кто ведет эти легионы, знает: надо идти на восток, свет оттуда... Это своего рода последнее рукопожатие земле... Странно, но факт: римские орлы в своем стремительном полете долетели до предгорья Алатау, и смежили свои крылья под алма-атинскими тополями. И там, где сейчас только зеленая трава да синее небо..." И еще, и еще, строк на двести этих "степных огней", "волшебных мелодий", "рукопожатий земле".

После того как я опустил газету, у меня было такое чувство, словно я напился касторки с сахарином. Но чувство-то чувством, а римская-то монета была действительно откопана в огородах на окраине Алма-Аты, и действительно я не считал ее подброшенной:

Поэтому и ответить старику на его вопрос мне по существу было нечего.

А он сидел на крае стула и глядел на меня с хмурой снисходительностью. Он уже понимал, что я окончательно зашился. Если монета подлинная, то не свят же дух принес ее на Дачную улицу. Значит, действительно римляне были тут.

- Слушайте, - сказал я горестно, - ну как вам все это объяснить? Ну, римская монета, ну Санабар там какой-то, не слыхал я такого среди римских наместников, ну, царек такой паршивенький периферийный, верно, был - значит, вероятно, мог быть и наместник Санабар. Но ведь грош цена всему этому. Разве римская монета - документ? Разве доказывает она что-нибудь? Эх, вот не были вы никогда коллекционером! Да вы знаете, сколько их разбросано по свету? Тонны! Десятки, сотни тонн! Римляне ими заплевали всю землю. Они как семечки. Нет места, где не валялось бы этого добра. Из рук в руки, из рук в руки - вот и дошла медяшка до алма-атинских огородов. А стоила она и тогда не дороже солдатской пуговицы.

- Да не медяшка она, а серебряная, - рыкнул на меня старик.

- Ну да, серебряная! А знаете, сколько в ней серебра? - спросил я. Два процента! И того не будет... В этих бляшках девяносто восемь процентов примеси. Когда я учился в школе, любая такая монета шла у нас за двугривенный. Ну, много-много - за полтинник, если была побольше. У меня их полный ящик когда-то был. Так что, если эту ерунду еще учитывать.

Он не стал терять больше со мной времени. Он попросту чинно встал, взял фуражку, надел ее, отряхнул брюки и пошел из комнаты. А на пороге остановился и сказал строго, укоризненно:

- Вот вы такие монеты по школьному делу за двадцать копеек или там за полтинник покупали, ящики ими набивали, все может быть, не спорю - чего не знаю, о том никогда не спорю, - да здесь-то она не покупная, а обретенная. Я же ее лично откопал в огороде. Так что вы меня не агитируйте. И может быть, действительно в Москве по всем улицам римские монеты разбросаны - чего не видел, того не знаю! - но здесь каждая вещь со смыслом... Вот так! И до свиданья.

И он забрал свои вещи и вышел. "Побежал к директору жаловаться", понял я.

Глава третья

И действительно, черед день директор вызвал меня к себе в кабинет. Когда я вошел, он сидел за письменным столом, - высокий, крепкий мужчина лет сорока пяти - пятидесяти, в военной гимнастерке с расстегнутым воротом, с белоснежным воротничком под ним - и писал. Около его локтя лежали три красных черепка - горлышко, донышко и стенка, стояли лодка мертвых и золотой будда. Я взглянул на них и вздохнул. Директор посмотрел на меня и рассмеялся.

- Те самые, те самые, - сказал он весело. - Ты что же это, дорогой товарищ, о казенном добре не печешься? Какой же ты, к бесу, хранитель, а? Приносит тебе человек ценные экспонаты, отдает, заметь, задаром, а ты нос воротишь, отказываешься. Как же это так? - Он взял будду и стал вертеть его в руках. - Ты посмотри, от чего ты отказался, чудак? Работа-то какая. Смотри! Каждый ноготок отдельно и блестит, сволочь, как наманикюренный. А узор-то, узор на подоле! Его только в лупу рассматривать. - И он действительно вынул лупу и стал вертеть будду так и этак. - И ведь каждый, каждый завиточек, - сказал он восхищенно. - На, на! Посмотри! Иголкой, что ли, он его резал?