Картина мира по Донцовой - Сергей Сиротин

В женскую солидарность также аккуратно подмешивается солидарность профессиональная.

Обсуждение литературы вновь включено в канву общежизненных рассуждений автора, где все универсально и поправки на специфичность предмета не делаются. Донцова является членом особой писательской гильдии, особого клана так называемых детективщиков, объединенных стремлением впихнуть народу как можно больше своих книг и строящих по этому принципу свою внутреннюю иерархию. Свой клан Донцова так или иначе защищает. Когда Вилка начинает писать первый роман, Донцова кое-что сообщает о ее кумире на тот момент. Речь о том, чтобы оправдать свою писательскую манеру, она не заводит. Она уже функционирует в мире, где такая манера не только защищена, но и является примером для подражания. Кумир Вилки — это писательница Анна Смолякова. По-видимому, это переделка имени писательницы Поляковой.

Надо же, сама Анна Смолякова. Я зачитываюсь ее детективами. На обложке помещена фотография, но снимок плохой, он не передает ни очаровательной улыбки, ни бьющей через край энергии, которая волнами исходит от писательницы (“Чудеса…”).

Вилка, путая понятия спорта и литературы, сама себе говорит:

Смолякова написала почти тридцать детективов?! Но ведь когда-то и она в первый раз явилась сюда, дрожа от страха!

С гордо поднятой головой я зашагала по коридору. Ну чем я хуже этой блондинки в шикарной шубе? Напишу больше ее! Ей-богу, накатаю пятьдесят, сто книг!

Так проявляется еще одна жизненная позиция Донцовой. Не важно, как и о чем писать, важно количество. Чем больше тобой написано, тем менее ты хуже блондинки в шикарной шубе. Да и сама Донцова, следуя идеалам своего протагониста, стремительно приближается к сотне книг. Осталось совсем немного. Методология при их написании при этом отсутствует вообще, о чем она сама же и сообщает.

Олеся Константиновна оторвалась от рукописи:

— Принесли названия?

— Да.

— Давайте.

Взяв листочек, она принялась читать:

— “Скелет в шкафу”, не очень хорошо. “Кто смеется последним”, избито. “Цыплят по осени считают”... примитивно.

— “Цыплят по осени убивают”, — оживилась девица.

— Это лучше, но длинно.

— “Цыплята убитые”, — влезла я.

<…>

— Не то, без изюминки.

— “Цыпленок с изюмом”, — предложила девчонка.

— “Гнездо цыпленка”, — ожила я.

— “Утята и цыплята”, — фыркнула девушка.

— Ну это просто для редакции, которая издает книги про животных, — взвилась Олеся Константиновна, — прямо “Ребятам о зверятах” получается. У нас детектив!

— “Утенок, убивший цыпленка”, — воскликнула я.

— Не пойдет, — пробормотала Олеся Константиновна, — совершенно мимо. Не надо нам водоплавающих.

— Курица — сухопутное, — хихикнула противная соседка по комнате.

<…>

— Так, вернемся к нашим баранам, то есть к названиям. Мне импонирует слово “гнездо”, только не цыпленка! Гнездо... гнездо. Погодите-ка.

<…>

Неужели все авторы так мучаются с названием, или я такая, особо тупая? Застучали каблучки, Олеся Константиновна влетела в кабинет.

— Отлично! Найдено! “Гнездо бегемота”!

Я чуть не свалилась со стула.

— Кого?

— Бегемота.

— Разве это животное вьет гнездо?

— Понятия не имею, — протянула редакторша, записывая что-то на настольном календаре, — да и какая разница! Главное, привлекает внимание, возбуждает интерес.

— Но в моей книге нет ни одного бегемота! <…>

— А вы впишите, про бегемота-то.

— Как? — растерялась я. — Не понимаю.

Редакторша перелистнула страницы.

— Ага, вот сюда. У вас главная героиня говорит мужу: “Кажется, ткнула палкой в осиное гнездо”. А он ей пусть ответит: “Знаешь, больше похоже на гнездо бегемотов” (“Чудеса…”).

В сущности, Донцова не скрывает, что подходит к творчеству несерьезно. Для нее это игра, лекарство от специфической скуки, которая заставляет тяготиться не однообразием будней, а чистыми листами, лежащими на письменном столе. Играя в игры, она не имеет позиции. Она ни с чем не борется, ничего не доказывает. А когда она берет на себя миссию бытописателя, то не делает дополнительного усилия, вглядываясь в жизнь вокруг себя, чем снимает с себя всякую ответственность. Отсутствие позиции в ее случае причем не является тем, чего можно было бы стыдиться. Наоборот, Донцова может даже признаться в подхалимстве, видимо, надеясь на спасительный покров иронии.

— Давайте поставим на обложку Арина Виолова. Как, нравится?

Жуть! Даже Виола Тараканова намного лучше, но, если я начну сейчас спорить, Олеся Константиновна разозлится и передумает печатать мой детективчик. Нет, с ней надо во всем соглашаться (“Чудеса…”).

Желание увидеть свой опус напечатанным было настолько сильным, что я была готова на все, лишь бы суровая Олеся Константиновна благосклонно кивнула. Не понравилась редактору старенькая мама одной из героинь? Не беда, превратим бабушку в бойкую двоюродную сестрицу. Отталкивают восторженные слова о закате солнца? Значит, вымараем все. Я не гордая, и потом, небось, Олеся Константиновна лучше меня знает, как следует писать детективы (там же).

Опасна ли Донцова?

Трудно доверять логике там, где из нее сделали мишень для кидания дротиков. Дарья Донцова производит те же любовно-криминальные истории, которые сама же часто ругает. Даже если попытаться переступить через все, что можно встретить в ее книгах, и поставить себе задачу отыскать оправдание и, может быть, мудрость, это все равно не получится сделать. О чем можно говорить, когда уже в названии жанра — иронический детектив — допущено сразу две ошибки? Ведь, во-первых, это не детектив, а во-вторых, этот недетектив не является ироническим.

В любом детективе сыщик имеет дело с сопротивлением обстоятельств, которое преодолевается по мере приближения к развязке. В свою очередь, игрушечные трудности, с которыми борются ее герои, не то что не воспринимаются как серьезные, они не воспринимаются даже как хотя бы естественные. По поводу иронии сказано необычайно много, причем начиная с древних времен. Донцовой об этом, понятное дело, неизвестно. Поэтому для нее ирония — это бесконечные слащавые улыбки, глупые шутки, различные искрометные подколы, грамматические аналоги комедии положений и прочие плоды дефективного воображения. Вполне естественно, что это не несет ни малейшей ни смысловой, ни хотя бы сюжетной нагрузки.

В целом вся эта картина не может не вызвать, мягко говоря, недоумения. Всем, в принципе, понятно, что нет смысла как-то преувеличивать опасность Донцовой: ее книги как покупают, так и выбрасывают, и никому она, в сущности, не нужна. Кроме того, аудитория ее читателей довольно специфична, да никто в ней и не относится серьезно к этой чепухе. Большинство в лучшем случае способно в один голос повторить: “Это развлекательная литература! Если вы такие умные, тогда читайте своего Платона по-древнегречески!”

Рекомендация читать Платона, кстати, представляет собой довольно распространенный довесок к подобным попыткам самооправдания. Но все же, на мой взгляд, не стоит считать, будто Донцова и культивируемый ею образ жизни и мышления не несут с собой никакой опасности. Подземная вода литературы в лице Донцовой однажды может выйти наружу и затопить то, что построено на поверхности.

Отличие нашего времени от того, что было двести лет назад, в примате скорости распространения информации над ее качеством. Из-за Донцовой голоса других менее слышны. Это рассуждение не менее банально, чем любое прочее, но такую банальность намного полезнее повторять. Нетрудно перечислить те вездесущие неуничтожимые аргументы, о которых говорилось вначале. Их более чем достаточно: тиражы, площади стендов на выставках, размах рекламных акций, расстояния, на которые книги удалены от входа в магазин, концентрации встреч с читателями, доли телеэфира, приходящиеся на экранизации, объемы самих текстов, поощрение медийных инкарнаций авторов и придание самим авторам реального социального значения в виде популяризации создаваемых ими благотворительных фондов. И так далее, пока не закончится перечисление всех знаков отличия. Соединяясь вместе, эти аргументы накладывают броню на один из самых диких тезисов, а именно что искусство должно принадлежать народу.

Внутри литературы Донцова не является исключительным злом. Здесь помогает апелляция к истории бульварной литературы и к метафизическим основам мироздания. Однако Донцова является исключительным злом вне литературы. Тем самым злом, которое всегда наказывали самым впечатляющим образом и при большой публике.

Рассмотрим двух людей. Первый пишет простенькие однодневные детективы, в которых глава семейства может придти домой и сравнить приготовленный суп с расчлененкой. Вдумаемся в это слово и представим себе то, что оно означает. Второй получает подряд три премии “Писатель года”, две премии “Бестселлер года”, выигрывает несколько литературных конкурсов, становится свидетелем того, как в Москве на Страстном бульваре закладывается звезда в его честь, и, наконец, получает Орден Петра Великого 1-й степени с лентой за “большой личный вклад и выдающиеся заслуги в области литературы”. Очевидно, что ни при каких обстоятельствах эти два человека не могут иметь ничего общего. Совершенно немыслимо, но Донцова умудрилась воплотиться сразу в обоих. Тут, правда, следует сказать, что Орден учрежден общественной организаций, да и существует их под таким названием, похоже, несколько, но только что это меняет? В наше время имеет смысл только то, насколько можно удержать на себе взгляды общественности. И Орден помогает это сделать.