Университет. Хранитель идеального: Нечаянные эссе, написанные в уединении - Сергей Эдуардович Зуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в случае возникновения крупных объединений, по сути холдинговых компаний, предлагающих всем входящим элементам общее название «университет», следует учитывать возможность «иметь разную клиентуру и разные типы преподавателей и даже служить различным типам высшего образования (курсив мой. – С. З.)»[25].
Тем не менее, точнее тем более, в этой «ситуации неразличения» принципиально важным является сохранение ядра, называющегося Университетом не в силу внешних административных соображений, а по сути исторической роли, которая недвусмысленно выделяет его среди прочих практик обучения, воспитания и – в широком смысле – социализации. Возвращаясь к вопросу о цивилизационной, исторической сути и форме Университета, следует, таким образом, учитывать использование этого термина в публичном пространстве, понимая при этом и обратную сторону этой проблемы: Университет постоянно находится в процессе ре-формы, а потому его исторические аналоги далеко не всегда являются надежным средством его опознания. Требуется, следовательно, некоторый «безусловный признак», позволяющий различить «подлинно университетское начало» в различных историко-культурных и институциональных средах[26].
В любом случае устойчивость внутренних смыслов и способов присутствия в социальном пространстве есть не раз и навсегда случившийся факт, а постоянная проблема, требующая выбора и самоопределения. Это в том числе проблема поиска всегда неустойчивого баланса между «универсализацией знания» как общественного блага (и расширением присутствия Университета в социуме), с одной стороны, и риском потери своей исторической идентичности – с другой.
* * *
Возвращаясь к базовому вопросу о предназначении (идее или, по выражению Ортеги-и-Гассета, миссии) Университета, есть смысл напомнить, что суть явления начинает проступать в процессе его ре-формы, то есть возвращения формы, которая восстанавливает и порождает старые/новые смыслы и устойчивые в исторической ретроспективе институциональные связи и цели. Вопрос только в том, какая последовательность этих «кейсов» ре-форм и кризисов будет наиболее эффективна и удобна.
Если искать точки входа в суть и содержание университетской традиции, то наиболее очевидными представляются две. Первая – это ретроспективный взгляд на процесс из реалий сегодняшнего дня, ориентиром для которого станет актуальная проблематика современной нам ситуации и попытка разобраться в ней через разматывание клубка исторических причин и их следствий, продолжающихся здесь и сейчас. Вторая – отсчет от зарождения интересующего нас явления, что позволяет посмотреть на весь процесс в его исторической динамике.
Первый вариант чреват излишним детерминизмом, поскольку ограничивает фокус внимания исключительно на том, «к чему все пришло», хотя в таких сложных культурных феноменах, как Университет, не меньший интерес представляют альтернативные (модальные) версии – то, что не воплотилось в практическом институциональном строительстве. Исторические развилки (модальности) обычно малоинтересны для ретроспекции, вдохновленной современностью. Кроме того, вопрос дополнительно запутывает неопределенность сегодняшнего значения самого слова «университет».
Второй подход выглядит здесь более уместным, поскольку внимателен к конкретным историко-культурным контекстам важным для университетской практики[27]. И все же следует признать, что эти эссе – не историческое или филологическое исследование. И хронологическая систематичность, равно как и контекстуальная точность, не является моим приоритетом, хотя и может помочь в ряде случаев.
Поэтому предлагается третий вариант, согласно которому суть и содержание идеи (университета) проступает наиболее явным образом в точках наиболее сильных изломов (реформ), вскрывающих скрытую в обычной жизни механику и источники энергии, лежащие в основе процесса. Как говорил Мераб Мамардашвили, выявление «объективного содержания» идеи требует редукции исторически определенных способов ее выражения, в результате которой «мы получаем не хронологическую последовательность, а <…> какое-то вертикальное или веерное сечение, позволяющее нам соприсутствовать с Платоном, Декартом, Буддой»[28].
Я думаю, со мной согласятся и историки идей, и эксперты в области университетской теории и практики, что в этом смысле радикальный проект Берлинского университета В. Гумбольдта находится вне конкуренции. Эта реформа действительно может считаться прототипичной, причем дважды: как модель, на которую ориентируются все последующие реформаторы (вне зависимости от их отношения к самой идее) и как инструмент понимания предыдущих типов Университета. Пока, во всяком случае, «Идея Университета» Гумбольдта – Шлейермахера – Фихте и др. действительно находится в центре обсуждений по этой теме. Другие же исторические примеры могут дополнять этот основной кейс.
Есть тут один интересный момент – тема постоянных обсуждений с коллегами, связанный с внутренней природой прототипа (образца, модели, парадигмы – при всей разнице этих терминов они в данном случае уместны и могут дополнять друг друга). Говоря о природе прототипических образцов, важно заметить, что исторический факт, ставший его материалом, как правило, значительно более локален, чем его символическое значение. Перечитывая недавно замечательную книгу Николь Лоро «Разделенный город» о «классической афинской демократии», от модели которой отталкивается и строится многовековая традиция европейского политического действия, я обратил внимание на комментарий переводчика (С. Ермакова): «Всего несколько десятков лет „радикальной“ и „прямой“ демократии [между реформой Эфиальта 461 года и окончанием гражданской войны в Афинах в 403 году], демократии, ставшей образцовой – то есть такой, что ее невозможно обойти никому, кто пытается осмыслить демократию и политику „как таковые“»[29].
Это, как мне кажется, общая судьба прототипов (или образцов). Как правило, они недолговечны именно в силу своего идеализма и переполненности разрывающими их «центробежными» смыслами. Именно из-за этой переполненности и даже противоречивости можно часто услышать, что прототип-образец придуман последующими поколениями, в него вложены не те реалии, которые в нем «на самом деле» были. Такой аргумент часто выдвигали и мои собеседники в ходе наших обсуждений.
Это, повторюсь, норма, которая никак не отменяет ни исторические факты, ни те идеальные пространства интеллектуальной и общественной воли, которые сложились на их основе. Уж если пятьдесят с небольшим лет «прямой афинской демократии» легли в основу традиции на два с половиной тысячелетия, то тем более это можно отнести к дистанции в двести лет после старта «классического» по всем параметрам гумбольдтовского проекта.
«Иронический классицизм <…> означает, что речь идет об образцах, которым вряд ли можно следовать напрямую – хотя ирония в том, что <…> им действительно часто следуют, не осознавая этого <…> и которыми уже невозможно безоговорочно восхищаться; но они таковы, что к ним нельзя не обращаться <…> потому, что это в прямом смысле слова экспериментальные образцы»[30]. Эксперимент берлинского проекта был продолжен в XIX и XX веках не столько повторением образца, сколько воспроизведением метода экспериментирования в различных
