Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

похвалах прежнему французскому правительству, великий князь Константин заявил с уверенностью, что он ошибается. Екатерина, приятно удивленная познаниями внука, потребовала у него доказательств. Тот со знанием дела принялся перечислять злоупотребления старого режима.

— Откуда же ты все это знаешь? — осведомилась императрица.

— Я читал это с Лагарпом у самого достоверного историка, — с важностью отвечал Константин.

Бабушка пришла в восторг от начитанности внука.

В другой раз Александр выступил с публичной речью в защиту равенства.

— Требование равенства между людьми — справедливо, — заметил он, — и напрасно французские дворяне беспокоятся лишением сего достоинства, поскольку оно состоит в одном названии.

Однако чем дальше, тем подобные речи встречали все более холодный прием если не со стороны самой императрицы, то со стороны придворных. Казнь Людовика XVI и приезд в Петербург графа д`Артуа (брата графа Прованского — будущего Людовика XVIII) оказали решительное влияние на образ мыслей императрицы. Получив известие о казни короля, Екатерина пришла в сильнейшее волнение. Дворцовые республиканцы притихли, «Карманьолы» и «Марсельезы» больше не было слышно. Прием графа д`Артуа был обставлен с подчеркнуто царским великолепием. Екатерина подарила ему осыпанный бриллиантами меч, освященный в Александро-Невской лавре, с надписью: Dieu et le roi (Бог и король, фр.).

8 февраля 1793 года Россия прервала всякие сношения с Францией. Высочайшим указом предписывалось не терпеть в империи тех французов (разумея под ними учителей и учительниц), которые признают революционное правительство; французских эмигрантов впускать не иначе, как по рекомендации французских принцев, графа Прованского, графа д`Артуа и принца Конде. Французы, которые остаются в России, должны дать клятву в том, что они «быв не причастны ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признают настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным; умерщвление короля христианнейшего, Людовика XVI, почитают сущим злодейством и изменой законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают».

Для Лагарпа наступили последние дни его пребывания в России. Но его опала, как будет видно дальше, была все-таки связана не с его республиканскими убеждениями. Позднее Лагарп отдал должное двору Екатерины: «Вспоминая, что я был преисполнен республиканскими правилами, воспитан в одиночестве, совершенно чуждый большому свету, жил более с книгами и созданиями фантазии, чем с людьми, и должен был провести двенадцать лет при дворе без руководителей и советников, я не могу не удивляться, что я не сделался предметом еще больших гонений. Всюду, кроме России, я подвергся бы им, и из этого я прихожу к заключению, что особы, принадлежащие ко двору, здесь несравненно менее недоброжелательны, чем в других странах… Я приобрел много друзей в этой чужой стране, которая с тех пор стала для меня вторым отечеством…»

***

Преподавание Лагарпа и Муравьева не давало Александру ни точного научного знания, ни даже привычки к умственной работе — то были скорее художественные сеансы артистов от педагогики. Несмотря на все хлопоты царственной бабки (а может быть, именно благодаря ему), в его воспитании и образовании был допущен заметный пробел. Было сделано все, чтобы затруднить его знакомство с действительностью. Великого князя учили чувствовать, но не учили думать и действовать. Ему не приходилось ничего решать самому — на все вопросы (большей частью весьма далекие от жизни) ему давали готовые ответы — политические и нравственные догматы, которые не было нужды проверять, а оставалось только затвердить и прочувствовать. Он не знал борьбы школьника с учебником, не испытал побед и поражений на полях учебной тетради, его не познакомили со школьным трудом, с его миниатюрными радостями и горестями, с тем трудом, который только, может быть, и дает школе воспитательное значение. Образование Александра было более блестящим, чем основательным. Его даже не научили как следует родному языку, великий князь говорил по-французски, как дофин, но не умел без ошибок написать русскую фразу и впоследствии говорил полушутя, что сожалеет о невозможности запретить указом употребление буквы ять.

Эта резко обозначенная в нем еще в юности граница между мечтательной наклонностью к добру и неумением (а зачастую и нежеланием) придать своим мечтаниям практическое направление, какая-то старческая дряблость воли не укрылась от взгляда другого воспитателя, Александра Яковлевича Протасова. С удовлетворением наблюдая, как «честность, справедливость, кротость в нем утверждаются»[22], слыша отовсюду похвалы «об учтивости, приветливости и снисхождении» великого князя, он в то же время с удивлением и горечью отмечал в своем питомце «совершенную лень и нерадение узнавать о вещах, и не только чтоб желать ведать о внутреннем положении дел, но даже удаление читать публичные ведомости и знать о происходящем в Европе. То есть действует в нем одно желание веселиться и быть в покое и праздности». Начинали сказываться уроки Лагарпа и Муравьева. Действительность, признанная его учителями явлением низшего порядка, была изгнана из юношеского ума Александра; он не желал ни знать ее, ни даже признавать ее существование.

Екатерина II — Гримму:

«Эти мальчуганы прелестны. Но пора кончить эти бабушкины сказки».

III

Первая любовь — самая трогательная. Почему? Потому, что она почти одинакова во всех общественных положениях, во всех странах, при всяких характерах. Поэтому первая любовь не является самой страстной из всех.

Стендаль «О любви»

В 1790 году, посылая Гримму портрет тринадцатилетнего Александра при письме, полном комплиментов красоте и смышлености оригинала, императрица прибавила: «Предвижу для него одну опасность: это женщины, потому что за ним будут гоняться и нельзя ожидать, чтоб было иначе, так как у него наружность, которая все расшевеливает».

Многоопытная Фелица знала, как легко добродетель, даже подмороженная философией, тает под палящими лучами страстей. Поэтому, узнав в мае 1791 года от Протасова, что «от некоторого времени замечается в Александре Павловиче сильные физические желания, как в разговорах, так и по сонным грезам, которые умножаются по мере частых бесед с хорошими женщинами», она поспешила застраховать сердце внука своевременной, если можно так выразиться, говоря о пятнадцатилетнем юноше, женитьбой.

Вообще предусмотрительная бабка подыскивала Александру невесту уже давно. Еще в 1783 году баденский поверенный в делах Кох представил по ее требованию записку с характеристикой пяти маленьких дочерей наследного принца Баден-Дурлахского; наибольшие похвалы достались на долю четырехлетней принцессы Луизы. Никаких дальнейших указаний со стороны императрицы тогда не последовало, но Екатерина не забыла о маленькой Луизе.

Через семь лет она начала подыскивать доверенное лицо для ведения переговоров о браке. Ее выбор остановился на графе Николае Петровиче Румянцеве (старшем сыне фельдмаршала Румянцева-Задунайского), состоявшем в должности чрезвычайного посланника и полномочного министра на сейме германских