У старых окопов - Борис Васильевич Бедный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тогда, летом сорок второго, выгрузившись из эшелона, их рота строилась в походную колонну по ту сторону сквера. Командир роты все поглядывал на небо, опасаясь налета вражеской авиации, и поторапливал всех каким-то новым, ф р о н т о в ы м голосом. А когда они наконец тронулись с места, у селивановского дружка Генки Козырева развязалась вдруг обмотка. Он вышел из строя и стал перематывать свою двухметровую холеру у того вон угла штакетника, ограждающего сквер, и на чем свет стоит чихвостил неведомого ему умника, который изобрел клятые эти обмотки, а сам Генка голову давал на отсечение — щеголяет в сапожках.
А месяц спустя раненый Селиванов, дожидаясь санитарного поезда, лежал в жиденькой тени сквера и Даша, первая и несбывшаяся его любовь, сидела рядом и преданно смотрела на него, словно хотела запомнить на всю жизнь. Она отгоняла мух, поила его из трофейной немецкой фляги, вытирала пот с лица сырым непросыхающим платочком и все пыталась украдкой от других раненых поцеловать Селиванова, но это редко ей удавалось. Рядом лежал сержант-сапер, неотрывно глазел на Дашу и, морщась от боли, фальшивя, нахально насвистывал: «На позицию девушка провожала бойца…»
В сумерках тихо подкрался темный, с синими лампочками, поезд-разлучник, и дюжие, довоенной выпечки санитары, не слыша стонов и ругани, с привычной профессиональной глухотой людей, работа которых сопряжена с чужой болью, стали быстро и сноровисто, как дрова, грузить раненых в вагоны.
— Стараются, дьяволы! — сказал сосед-сапер. — Боятся, как бы на передовую не упекли!
Санитары подходили все ближе и ближе и хватали раненых уже совсем рядом. Даша вдруг всхлипнула, сапер сердито пробормотал:
— Да целуйтесь же, черти! — и отвернулся, чтобы не мешать им.
Стало видно, что и раньше он не смеялся над ними, а лишь завидовал селивановскому счастью. И Даша, точно и ждала только этого разрешения, сразу же приникла к Селиванову. Она шептала, что обязательно дождется его после войны, которая когда-нибудь да ведь кончится же, проклятая, и, больше уже не таясь, все целовала и целовала его в сухие запекшиеся губы, как будто предчувствовала, что прощаются они навсегда…
Глаза Селиванова обежали весь сквер, выхватили ту низенькую, вросшую в землю скамеечку, где сидела тогда Даша, — и все давнее, поразвеянное временем, снова ожило в нем.
Он даже и не подозревал, что и вокзал этот и все связанное с ним так прочно отпечаталось в его памяти. За годы войны Селиванов перевидал уйму вокзалов: и наших тыловых, с плачем солдаток, провожающих кормильцев на фронт, и отбитых в бою, взорванных и опоганенных, и немецких, с крикливым лозунгом: «Колеса должны катиться для победы», но потому ли, что этот неказистый степной вокзал был первым прифронтовым вокзалом в его жизни, или потому, что здесь распрощался он с Дашей, все остальные вокзалы как-то стерлись в его памяти, слились в один безликий полуразрушенный вокзал военного времени. А этот вот, оказывается, навечно врезался в его душу и все эти годы незримо жил в нем своей особой, отдельной от всего жизнью.
И старое желание пройти по местам первых боев с новой силой подступило к Селиванову и неудержимо потянуло его прочь из вагона. Он понял, что теперь уж ни за что не простит себе, если и на этот раз, под каким-нибудь солидным и благоразумным предлогом, улизнет от заветной своей мечты.
Видно, никогда не поздно пускаться вдогонку за вчерашним своим днем…
— Можно здесь с поезда сойти? — спросил он у Зины осевшим вдруг голосом.
— Как сойти? — удивилась Зина. — Вот поезд сейчас остановится…
— Да нет, не то! — злясь на непонятливость Зины, перебил ее Селиванов. — Ну, как это у вас там называется: сойти здесь, пробыть денек и дальше ехать уже другим поездом? Можно так?
— Разрешается… — холодно сказала Зина. — Только плацкарту потеряете.
Селиванов небрежно махнул рукой, и Зина поняла, что потеря плацкарты его не остановит.
— Иль увидали кого? — равнодушно спросила она и независимо одернула китель, топорщившийся на груди.
— Воевал я в этих краях, — объяснил Селиванов.
— Золотую пулю зарыли и теперь собираетесь откопать? — полюбопытствовала Зина.
— Вроде того…
Поезд остановился, заныв тормозами. Зина распахнула дверь и с грохотом откинула железную плиту, закрывающую ступеньки. Лицо ее было безучастно, даже спокойно, и только по излишней сосредоточенности, с какой Зина выполняла нехитрые свои обязанности проводницы, да по тому еще, что она совсем не замечала стоящего рядом Селиванова, можно было понять, что Зина не одобряет опрометчивого его решения.
— Так я сойду тут… — тихо сказал Селиванов, чувствуя какую-то свою непонятную вину перед Зиной, будто обманул он ее в чем или сгоряча наобещал ей с три короба, а теперь вот, как приспело расплачиваться, трусливо удирает. — Билет приготовь.
Сталкиваясь с пассажирами, спешащими размяться на твердой земле, Селиванов протиснулся в купе, достал из багажника чемодан, надел изжеванный в дороге пиджак, сунул в карман мыльницу и заторопился к выходу.
Зина стояла на своем посту у ступенек, со свернутым флажком под мышкой, строгая и официальная, — ни дать ни взять этакий полноправный представитель Министерства путей сообщения. Весь вид ее говорил, что она находится при исполнении служебных обязанностей и всячески оберегает дорожный покой вверенных ей пассажиров. А те из них, кто не понимает своего счастья, могут делать нелепые и совсем даже глупые остановки в пути, это нисколечко ее не волнует, она и не такого еще навидалась на своем веку.
— Получите, — сухо сказала Зина, протягивая Селиванову билет. Но тут же не выдержала официального тона, одернула китель и добавила язвительно: — Видать, вдовушка вас тогда под бочок пустила, проведать ее надумали?
— Какая там вдовушка, теперь уж она полная пенсионерка! — попробовал отшутиться Селиванов. — Скажешь тоже, ведь столько лет прошло…
— Значит, теплый у нее был бочок, раз и досе греет! — не сдавалась Зина. — А жинка дома ждет, все глаза проглядела: и куда это мой курортник запропастился… — И привычно заключила: — Эх, феодалы вы все, феодалы… И как только вас земля носит!
Селиванову и малость смешно было, что Зина величает многоопытной вдовушкой девчонку Дашу, и в то же время его почему-то задело, что Зина учуяла-таки женским своим чутьем: не одни лишь боевые воспоминания влекут его в Гвоздевку.
