Единая-неделимая - Петр Краснов

Андрей Андреевич рассказывал, как пришлось Царю, наконец, услышать грозный голос народа и подписать отречение, как в Петербурге солдаты убивали офицеров, не пожелавших идти за народом, как там сами солдаты выбирают себе начальников, не стесняясь ни званием, ни чинами. Там офицер — товарищ солдату, и там солдат получает столько же жалованья, как офицер.

Он говорил, что теперь такое время, когда надо убивать каждого начальника, мешающего народу творить его волю. Он говорил о том, что врагом народа являются все богатые, капиталисты и буржуи, все те, кто измывается над народом, сидя на его горбе. «Отныне — мир хижинам — война дворцам. Не плошками в царские дни, а иллюминацией пожаров помещичьих усадеб да будет освещена свободная Русская земля! Народ сам установит свои законы и порядки».

Ершов стоял позади Андрея Андреевича, и честолюбивые мысли неслись в его голове. Он вспоминал, как старый пан Морозов, бывало, травил собаками лисиц и как подобострастны были перед ним Винодей и Иоська.

«Теперь я потравлю», — думал Ершов и расправлял широкие плечи. То, о чем смутно и неясно говорил ему когда-то учитель Ляшенко, теперь вставало ясное, влекущее и сильное. Словно широкие ворота вдруг открылись перед ним. Пускай он талант музыкальный, но всякий талант возвышается над толпою. Что стоит ему заставить этих самых солдат выбрать его начальником? Завтра он обещает Сисину покрыть его преступление, и здоровые кулаки и грубый бас Сисина убедят всех подать на выборах за него. Он, Ершов — командир полка. Он, Ершов — начальник дивизии! Покажет он Морозову кузькину мать. Припомнит ему и яблоко в саду, и Евгению на заводе.

На всех лицах кругом светилась та же распаленная жажда.

Протрезвевший Гордон мечтал о свободе ходить по пивным в расстегнутом мундире, играть на бильярде. «Я бы — думал он, — теперь в офицерское собрание забрался бы да на тамошнем бильярде игранул. Вот это свобода!»

Чмокал толстый губами под образами Сисин, перебирал в памяти девчонок из деревни. Текли слюни с углов рта. «Всех бы так, как Аришку, на сеновал… Важно!.. И не плакала даже. Что ей! Отряхнулась и пошла. Как кошка. Я, мол, жалиться буду! Ну-ка, жалуйся теперь, когда, может, меня начальником что ни есть главным выберут. Тогда сам себе голова. Какие законы поставлю, те и есть».

А со стола неслись четкие и возбуждающие слова и опьяняли и мутили головы слушателей:

— Мир хижинам, война дворцам! Мир рабочих всех стран. Да здравствует братское единство революционных рабочих всех стран!

Да здравствует социализм!

Вся власть в государстве должна быть в руках Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, ибо они представляют огромное большинство народа.

Мы стоим за то, чтобы крестьяне, по собственному решению большинства самих крестьян на местах, брали всю землю тотчас, увеличивая таким образом производство хлеба и мяса для солдат.

Мы зовем народы, все без исключения, кончить эту войну не насильственным, но истинно демократическим миром, дающим свободу всем решительно народам и племенам.

Верное и немедленное средство для того, чтобы закончить войну, есть только одно — братание солдат с обеих сторон на фронте.

Нет силы более грозной для наших врагов, для помещиков, богачей, банкиров и министров, чем союз рабочих и солдат.

Да здравствует единение рабочих и солдат, да здравствует свобода!

IX

В бледные окна через солдатские спины уже проглядывало весеннее утро. Под затянутым пролившими дождь тучами небом низко лежала над черными полями алая полоса рассвета. По грязной, весенней дороге шлепали ногами кони: откуда-то шел казачий взвод.

Старый подхорунжий, дед Мануил, в насквозь промокшей шинели, с крестами всех четырех степеней и медалями на груди, увидал автомобиль у избы, толпу солдат и остановил свой разъезд.

— Что за народ? — спросил он, хмуря седые брови.

— Начальство из Петрограда приехало.

— Како-тако начальство? — скривил губы Мануил.

— Епутат с мандатами от солдатского и рабочего совета.

— Чиво ему здесь делать?

— Орательствует перед комитетами.

— А ну… Послушаем.

Дед протиснулся к двери и скромно стал в сторонке, у стены. Першило у деда Мануила в горле от табачного дыма. Увидал дед внучка Димитрия и рядом с ним черного в очках кривоногого господина. Мануил слушал. Руку к уху прикладывал. Голову наклонял, сомневался: — да точно ли так, не прослушал ли какого слова? Головою покачивал дед Мануил. Вот приподнялся старый казак, оперся о плечи ближайших солдат, про себя прошамкал, будто поверял свою мысль — так ли ее высказал?

— Арештант!..

И оттолкнул ближайших солдат. Силен, крепок и жилист был дед Мануил. Он шагнул прямо к столу разметав в стороны, кто был по дороге. Он грозно сдвинул брови.

— Арештант! — крикнул он. — Шпиён ерманской! Хватай его, робята!

— Что вы, товарищ? — сказал примирительно Гордон. — Человек дело рассказывает, а вы пришли, незванные, непрошенные.

— Димитрий! Митенька! Толкай его сюда, сволокем до начальства.

— Это кто? — сверху блеснул очками Андрей Андреевич, и лицо его побледнело. — Казак?

— Робята, кто в Бога верует, хватай его! — крикнул Мануил и протянул цепкие, коричневые, в мозолях руки, стараясь поймать за ноги бросившегося в толпу Андрея Андреевича.

— Товарищи! Что же это казаки опять себе позволяют!

— Бей казаков!

— Ишь, бей, он при револьвере, а мы, дурье, пришли мирные.

— Хватай, товарищи, его так.

— У окна казаки… Хватай!.. Они тя схватят!.. Кто-то сзади ударил Мануила по шее, кто-то схватил за бороду, но он вырвался и в общей потасовке старался схватить Андрея Андреевича. Андрей Андреевич выскочил к дверям и кинулся к автомобилю, за ним бросился Мануил и солдаты.

— Бей его!

— Бей казаков!

— Епутата бей!

— Митенька! И ты! Арештант! — кричал Мануил. Шофер, услыхавший возню, изготовил автомобиль.

Хоменко, раздавая тумаки, пробился к машине. За ним бежали рабочие. Деда Мануила оттеснили, на него сыпались удары. Казаки стояли безучастно на конях. Однако вид конного взвода заставил солдат оставить Мануила, и он вскочил на лошадь.

— Морковкин, винтовку давай! — гневно крикнул Мануил.

Автомобиль, рыча и скрипя, выворачивал из грязи на шоссе. Казачьи лошади шарахнулись в сторону.

— Братцы! — кричал Мануил. — Стрелить его надо, антихриста!

Машина выскочила на шоссе и рванула по грязи, расплескивая лужи. Мануил выпустил в карьер толстого маштака, бросил поводья, взял от казака винтовку… Прицелился… Грянул выстрел… покатился эхом по сонной деревне… Тр-рах, та-ра-рах…

Сзади врассыпную скакал разъезд Мануила. Солдаты этапной роты разбегались по избам, расхватывали ружья и стреляли, кто вверх, кто по казакам, кто по автомобилю.

В светлом утре исчез автомобиль, обратился в точку, еле видны стали далеко отставшие от него казаки. Кто-то упал. Подобрали. Повезли поперек седла… Должно — убитый…

Со смехом расходились по избам солдаты.

— Ишь, ты, какой еройский старик!

— Буржуй!

Брат пошел на брата…

X

Снился Ершову сон. Будто проваливается он куда-то вниз, по тесной коленчатой трубе. А внизу целое море нечистот. И неизбежно ему потонуть, задохнуться в этом море. Цепляется он за стенки трубы, а они тоже грязные, липкие и скользкие — невозможно задержаться. Дух захватывало у него, спирало дыхание… Он задыхался, просыпался, долго не мог прийти в себя и отдышаться, а когда засыпал снова, опять снился ему все тот же сон: скользит вниз по грязной трубе.

Проснувшись и прогнав память о скверном сне, Ершов стал думать о том, что с ним случилось. А случилось то, что после митинга и стрельбы по казакам вернувшийся тогда через несколько часов Андрей Андреевич уговорил его оставить полк, поступить в партию и ехать с ним в Петроград, чтобы там вступить в Совет солдатских и рабочих депутатов. Как решился он на такое дело, Ершов не понимал и сам. Не спросясь у адъютанта, никому не заявившись в полку, он забрал свой серебряный корнет, ноты, кое-какие вещи и, бросив команду, уехал в автомобиле с Андреем Андреевичем с таким видом, будто поехал прокатиться или проводить дорогих гостей.

Теперь Ершов вторую неделю жил на квартире у Андрея Андреевича, занимался с ним музыкой, играл на корнете под фортепьяно, читал газеты и книжки, изучал социализм, а по вечерам ходил на митинги и собрания.

Мудро было написано в книгах. Мудро, — но непонятно и неясно. Про себя было Ершову ясно одно: он, Димитрий Ершов, дезертир и подлежит смертной казни через расстрел. Но кругом кричали об отмене смертной казни, кругом было полно такими же солдатами, покинувшими фронт, и никто их не хватал. Ершов ездил в автомобиле, бывал в театрах и в кинематографах, и никто не спрашивал у него, почему он в Петрограде, а не на фронте. И самый Петроград был не похож на Петроград. Исчезли куда-то городовые, и лишь кое-где по углам стояли жалкие, отрепанные «босиканты» с австрийским ружьем на веревочке. Извозчиков стало мало. Куда-то они девались. На автомобилях ездили или евреи, или очень молодые прапорщики. Да еще солдаты мчались куда-то, навалившись так, что гнулись рессоры. Торчали в разные стороны штыки и шарахались от них испуганные прохожие.