Безумная тоска - Винс Пассаро

связь пропала. Вокруг стояли оцепеневшие люди, плакала какая-то женщина. Люди хватались за телефоны, пытаясь до кого-то дозвониться, и убирали их обратно. Он подумал о том, что, может быть, они пытались связаться с кем-то, кто был там, внутри, совсем как он.

Затем башня рухнула. Кричали люди. Гулкий грохот настиг их спустя секунду или две после катастрофы. Вокруг слышались крики, вопли, и почти как в замедленной съемке здание тяжко осело – но слово «тяжко» вряд ли могло описать то, что он видел, что видели все, они видели весь масштаб немыслимого коллапса – и все исчезло в колоссальном облаке пыли и мусора. Мужчина, стоявший слева от Джорджа, все повторял: «О боже, о боже, о боже, о боже». Ужас накрыл Джорджа, словно плотное одеяло, и он ощутил, как внутри него вдребезги разлетелись чувство отрицания, бесчувственность, бывшие там, где было место для горя. Словно внутри зажегся огонек агонии, добравшись до топлива. В животе все перевернулось, он подумал, что его сейчас вывернет, но нет: блевать он не мог, он был полностью обездвижен. «О боже, о боже, о боже», – все твердил тот же мужчина. И вдруг его прорвало: «Да там народа тысяч пять!» Он завопил во весь голос, этот мужчина в один миг сошел с ума. Как и все они, но почти все вокруг, кроме этого несчастного, молчали. Пять тысяч человек!

Взметнулось облако пыли, как после взрыва бомбы. Он подумал, не мог не подумать: так вот что мы делали с людьми по всему миру, каждую неделю, десятилетиями. Мусор разлетелся повсюду, как миллионы птиц в панической спешке – но птицы, голуби, чайки, скворцы, так любившие свет, – куда все они подевались? Исчезли. Взамен осталась бумага – жуткое оригами – прозрачная, яркая, секретные документы, отчеты, целые горы бесполезного ярко-белого копировального дерьма из двадцатифунтовой пачки с рейтингом 92 %, – разлетелась по всей гавани, плавала по воде. Завтра, и на следующий день, и еще неделю или даже больше их собирали на бруклинских улицах напротив гавани. «Мы с улиц Бруклина, мы выглядим круто».

Потом Артур сказал Джорджу, что в то утро, работая в даунтауне, чувствовал, что находится в районе военной катастрофы – копы, блокпосты, пожарные и спасатели, «Скорые», где сидели люди с кислородными масками. Мусор. Бродят люди. Вспышки света. Все это было на фотографиях. Артуру приходилось избегать копов – не хватало еще, чтобы его заметили с фотоаппаратом. Потом все изменилось: все сочилось ядом, как будто в пустыне при газовой атаке разразилась песчаная буря, он видел, как взметнувшееся облако пыли понеслось вверх по Бродвею, попытался прикрыть свой «Никон» толстовкой и побежал на север. Артур все еще был дородным мужчиной, плотным, с животом, но за десять лет порядочно схуднул и при должной мотивации мог двигаться быстро. До того как его накрыло волной, он успел укрыться в здании банка «Чейз». Холл с банкоматами как укрытие на случай бомбардировки – американский конструктивный элемент двадцать первого века. Здание «Морган». Темно – отключили электричество. Бледно-красный свет ламп аварийного освещения: две на фронтальной стене над дверьми и по одной на боковых. Благослови бог управляющего, еще не закрывшего банк. Люди просто стояли, кто-то сидел на полу у кассы. Много раз, много лет спустя, когда начала спадать лихорадка милитаризма, полицейщины и госбезопасности, когда богатые стали еще богаче за счет всех остальных, он вспоминал тот день в банке «Чейз» на нижнем Бродвее, где не было ни копов, ни охраны поблизости, если, конечно, он правильно помнил; столько денег вокруг, и всем было насрать.

Он переживал за свой фотоаппарат: два года назад он купил восстановленный F4, полный автомат, снимал с автофокусным объективом 28–105 мм. Еще у него был 20-миллиметровый объектив с ручным фокусом, он тоже им пользовался. С собой у него было порядка двадцати пленок, цветная «Кодак 400», он знал, что этого точно не хватит. F4 заряжалась автоматически: если бы только ему убраться от этой чертовой пыли. Где-то здесь должен был быть магазин «Калюме». Может, его впустят, продадут банку пневмоочистителя и еще пленки…

«Калюме» он так и не нашел.

Боже, благослови «Никон», который по-прежнему работал. Он сделал несколько снимков из окна, включая фото согнувшегося человека, прикрывшего лицо рукой, бредущего на север среди хаоса и разрушения, совсем как на каких-нибудь архивных снимках снежных бурь. У него был свой человек в «Вашингтон пост», он хотел позвонить ему, сказать, что будут фотографии, но знал, что связи нет: ни мобильной, ни проводной. Придется добираться до аптауна, искать рабочий телефон, пока не поздно – хотя если он отсюда выберется, обратно уже не попадет. В конце концов он пошел прямиком в «Таймс» и «Нью-Йоркер» и передал им пленки. Все вышло как нельзя лучше.

Все, кто был в банке, молчали. Когда его глаза привыкли к полутьме, он увидел, что многие беззвучно плакали, у кого-то на лице были слезы. Остальные просто смотрели в никуда; лица как у Бобби Кеннеди на фотографии с похорон Дж. Ф. К., каменная маска, никого нет дома, все, кто там жил, уехали далеко-далеко. Такое же выражение он видел на лицах людей весь день. Безмолвные, оглушенные.

Люди хотели знать правду. Сколько человек погибло? В тот вечер мэр, по мнению Джорджа, человек порочный и узколобый, прокурор и католический святоша в одном лице, как позже оказалось, вовсе не безгрешный, каким-то образом собрал остатки приличия, дав следующий ответ: «Каким бы ни было истинное число погибших, смириться с этим невозможно».

Такой была разница меж городами и нациями. Американцы из других городов, любившие свою страну, откликнулись на трагедию, и за несколько часов их любовь обернулась милитаристской истерией и жаждой разрушений; показухой с приспущенным флагом, которая, как помнил Джордж, всегда означала, что американцы отправятся куда-то далеко, чтобы убить как можно больше людей с загорелой кожей. В этот раз все было точно так же: с экранов грозил президент, и через несколько дней в небо взмыли истребители.

Но жителями Нью-Йорка владело горе, они болезненно переживали трагедию родного города и, насколько это было возможно среди всеобщих призывов к войне, объединились, проявляя любовь, бескорыстие и гражданскую ответственность так, как Джордж и представить не мог. Он не слышал ни слова о мести, воздаянии, патриотизме. Случилось нечто чудовищное: во многом они понимали, что этого нельзя было избежать, но не говорили об этом вслух, и каждый из них ждал, что рано или поздно произойдет нечто подобное, хоть и не такого масштаба; что внешняя политика