Второй пол - Симона де Бовуар

Ведь это бремя – одновременно сокровище. «Я великое сокровище», – говорит Виолена.

И наоборот, отдавая себя мужчине, женщина осуществляет свое земное предназначение.

«Ибо зачем быть женщиной, как не затем, чтобы тебя сорвали?

Иль розою, как не затем, чтоб поглотили тебя? Зачем на свет рождаться,

Как не затем, чтобы другому принадлежать и быть добычей могущественного льва?»[215]

«Что делать, коли женщиной могу я быть лишь у него в объятьях, а кубком вина – лишь в сердце у него?»[216]

«Но ты, душа моя, скажи, ведь не напрасно я создана, ведь существует тот, кто призван меня сорвать!

Какая радость будет для меня, когда заполнить смогу то сердце, что меня ждало»[217].

Разумеется, такой союз мужчины и женщины должен быть заключен перед Богом; он священен и совершается в вечности; он должен быть принят глубоким движением воли и не может быть нарушен по личной прихоти. «Любовь, согласие двух свободных людей отдать себя друг другу показалось Богу чем-то столь великим, что Он сделал это таинством. Здесь, как везде, таинство придает реальность тому, что было лишь высшим стремлением сердца»[218]. И еще:

«Брак – не удовольствие, но принесенье удовольствия на жертвенный алтарь; брак – старание двух душ, которым отныне и вовек во имя цели, что их разуменью недоступна,

Придется ограничиться друг другом»[219].

Благодаря этому союзу мужчина и женщина не только будут дарить друг другу радость; каждый из них еще и станет хозяином своего бытия. «Эту душу во глубине моей души найти мог только он!.. Ведь это он пришел ко мне и протянул мне руку… Он был моим призваньем! Как выразить мне это? Он – мои истоки! Лишь благодаря ему и для него я в мир пришла»[220].

«Бо́льшая часть меня, что я считала несуществующей, поскольку занята была другим и думать о том забыла, и вдруг, о боже! Она живет, мучительно живет»[221].

И оправдание этого бытия – в том, кого оно дополняет, кому необходимо. «Ты была необходима в нем», – говорит ангел Пруэз. А вот слова Родриго:

«Ибо что зовем мы смертью, как не тот момент, когда необходимым ты быть уже не можешь?

Когда же без меня она умела жить? Когда ж я перестану для нее быть тем, что ей необходимо, чтоб быть самой собой?»[222]

«Говорят, что нету душ, рожденных вне нашей жизни, и нету между ними таинственных, непостижимых уз.

Но ты и я – здесь нечто даже большее, ведь я существую, только пока ты говоришь; и речи наши встречают один и тот же отклик.

Когда готовилось созданье наших душ, то, может, Орион, у них осталось немного вещества, пошедшего на вас, и этот вам недостающий комок стал мною»[223].

В этой чудесной необходимости воссоединения вновь обретается рай и побеждается смерть:

«Вот из мужчины и женщины воссоздано то существо, что некогда жило в раю»[224].

«Одна возможность только есть у нас избегнуть смерти – избавить от нее друг друга.

Как если фиолетовый смешать с оранжевым, явится чистейший красный цвет»[225].

Наконец, в обличье другого каждый из них достигает Другого во всей его полноте, то есть Бога.

«То, что мы даем друг другу, есть Бог в различных ипостасях»[226].

«Если б прежде ты не увидел неба в моих глазах, разве смог бы ты так истово его желать?»[227]

«О, перестаньте быть женщиной и дайте на челе у вас увидеть Бога, ибо вы бессильны удержать Его в себе»[228].

«Любовь Бога взывает к тому же свойству нашей души, что и любовь Его созданий, к чувству, что сами по себе мы не полны и что высшее благо, в котором мы реализуемся, – вне нас, в ком-то другом»[229].

Так каждый находит в другом смысл своей земной жизни и неопровержимое доказательство недостаточности этой жизни:

«Уж если я не в силах небо даровать ему, то от земли хотя бы оторвать его смогу. Ведь только я одна способна недостаток дать ощутить ему, по силе сопоставимый с его желанием»[230].

«То, чего я у тебя просила, и то, что даровать тебе хотела, не с временем соизмеримо, но с вечностью»[231].

Тем не менее роли женщины и мужчины не полностью симметричны. В социальном плане мужчина имеет очевидное преимущество. Клодель верит в иерархии и, среди прочих, в иерархию семейную: глава семьи – муж. Анн Веркор царит в своем доме. Дон Пелаж считает себя садовником, чьим заботам вверено хрупкое растение – донья Пруэз; он дает ей поручение, от которого она и не думает отказываться. Быть мужчиной – это уже привилегия. «Кто я такая, дева бедная, чтоб с мужем из рода нашего меня равнять?» – вопрошает Синь[232]. Мужчина возделывает поля, возводит соборы, сражается с мечом в руках, исследует мир, завоевывает земли, действует, проявляет инициативу. Через него воплощаются замыслы Бога на этой земле. Женщина же предстает кем-то вспомогательным. Ее удел – оставаться на месте, ждать и поддерживать.

«Я – та, что остаюсь, меня найдете здесь всегда», – говорит Синь.

Она защищает наследие Куфонтена и аккуратно ведет его счета, пока он сражается вдалеке за дело. Женщина помогает борцу надеждой: «Я несу с собой неодолимую надежду»[233]. А еще – жалостью:

«Мне стало жаль его. Куда бы, мать ища, он обратил свой взор, как не к познавшей униженье женщине

В порыве доверчивости и стыда»[234].

А Золотая Голова, умирая, шепчет:

«Вот раненого мужество, поддержка больного,

Последний друг того, кто умирает…»

Клодель ничего не имеет против того, чтобы женщина видела мужчину в минуты слабости; напротив, он счел бы кощунством выставленную напоказ мужскую гордость, как у Монтерлана или Лоуренса. Мужчине полезно знать, что он – лишь жалкая плоть, не забывать ни о своем рождении, ни о симметричной ему смерти. Любая супруга могла бы сказать словами Марты:

«Да, верно, жизнь тебе дала не я.

Моя ж задача в том, чтобы ее потребовать обратно. А потому мужчина, стоящий перед женщиной,

Смятенье ощущает в своем сознании, будто перед кредитором»[235].

И в то же время эта слабость должна склониться перед силой. В браке жена отдается мужу, а он берет на себя ответственность за нее; Лала ложится на землю перед Кёвром, а он ставит на нее ногу.