Русалья неделя - Воздвиженская Елена

– Ты же, Алёшка, – перевела она взгляд свой на жениха, – Не столь наказан будешь, поскольку и сам жертвой приворота стал. Однако и на тебе грех будет – ведь кровь твоя, сын твой, силам тьмы обещан. Служить он будет нечистому. Может и отвела бы я от тебя беду, да вижу, что в глазах твоих уже срок отмечен. Не живут долго такие, как ты. Через год в этом дворе в это же самое время поминки будут.

– А теперь, прощайте! – произнесла Злата и, сняв с головы своей венок, подошла к Светке, приходящей в себя в тенёчке, и надела венок на неё, – Вот тебе, подруженька бывшая, веночек поминальный! Чтоб и на том свете меня не забывала, помнила.

Злата расхохоталась, и тут словно вышли все из оцепенения, бросились к ней, да только не далась она им. Ножкой топнула, свистнула, и рассыпалась чёрным дымом вместе с псом своим Грэем. Никто с той поры ни её, ни собаки не видел больше в селе. А предсказанное ею всё сбылось. Через семь месяце родила Светка мальчика, не прожил он и часа, и она следом за сыном ушла. Алёшку же, через полгода после ухода жены и сына, нашли в петле в сарае. Бабка Таисья из Орловки сгинула без вести. Говорили, что в лес пошла да и не вернулась обратно.

Юродивый Яшка

– Идёт-идёт Яшенька родимый, побегу, спрошу у него совета, авось поможет он моей беде – краснощёкая Ефросинья, схватив с завалинки пирожки, завёрнутые в беленькую косынку, да крынку молока, и подправив съехавший набок платок на голове, поспешила вдаль по улице. Соседка Прасковья, оставшись одна у плетня, вытерла вспотевшее лицо передником, и покивав одобрительно головой, зашагала в сторону своего дома.

Жара стояла невыносимая. Пекло который день. Солнце садилось в красном мареве. Знойный полдень дышал горячим воздухом, как из печи. Звёзды загорались по ночам красными угольями на густом, чёрном покрове небесного свода. Оранжевый, тяжёлый, лунный шар висел всю ночь над избами. А утром вновь поднималось над деревней в парном тумане могучее древнее светило, чтобы начать новый Божий день. Ни ветерка, ни капли дождя, лишь жара.

По дороге в деревню шёл неспешно человек. Был он тощ, босые ноги его оставляли следы на пыльной деревенской дороге, прямые тонкие волосы спускались на плечи седыми прядками, голубые глаза сливались цветом с васильками, которые нёс он, прижимая ко впалой груди, что-то приговаривая и поглаживая лепестки пальцами. Из одежды было на нём лишь некое подобие штанов – настолько они были трухлявыми и дырявыми, что трудно было в этих выцветших, истончившихся лохмотьях признать какую-то одежду. На шее висел простой гайтанчик – верёвочка с деревянным, самодельным крестиком. Звали человека Яшка.

Возраст его не поддавался определению, ему легко можно было бы дать и сорок, и шестьдесят, и восемьдесят.

– Такое бывает, когда человек блажной, – говорила раз бабушка Шура собравшимся у её ворот ребятишкам.

– Как это блажной, баба?

– Который иначе мир видит, чем мы, – ответила бабушка, – По-своему, по-особому. И душа его, что у ребёнка, чистая да светлая. Оттого может он увидеть такое, что другим неведомо. Его послушаешь, дак вроде как дитя лепечет, меньше вас будет поди-ка, а потом раз – и произойдёт такое, что задумаешься, а ведь Яшка про то баял нам. Иные-то таких дураками зовут, а кто понимат, дак никогда такого не скажет. Особой это человек, юродивой. И не вздумайте дразнить его!

Бабка Шура погрозила своей суковатой палкой, на которую опиралась она, когда выходила из дома погреться на завалинке, далёко-то она уж не ходила, старенькая была, ножки болели.

– Не глядите, что я за вами не угонюсь, надо так поймаю, – добавила она, – Нельзя таких людей обижать.

Но ребятишки народ поперёшный, всё по-своему сделают. Нет-нет, да примутся дразнить Яшку, как увидят, что идёт он по дороге в их деревню.

– Яшка-блажной, съел кошку весной!

А Яшка лишь взглянет на них васильковыми своим глазами, улыбнётся, словно похвалили его, да дальше идёт себе.

Откуда он приходил и куда уходил никто не знал. Говорили, что ходит он вот так из одной деревни в другую, из села к селу, кто ему хлебушка подаст, кто молочка, кто луковичку. Он не у каждого брал, различал, стало быть, как-то людей по одному ему ведомым качествам. А ежели кто монетку подаст, дак он доставал из котомки своей грязную тряпицу и в неё заворачивал богатство своё вместе с другими такими же медяками. Сказывали, что после отдаёт он их в храм, что в городе. А ещё сказывали, что молится он по ночам в поле в любую погоду, хоть в снег, хоть в дождь, хоть зимой, хоть летом – всё ему одно. Зимой добавлялись к его худым штанам такие же худые лапти да армячок, вот и вся одёжа.

И давно уж люди подметили, что непростой нищий Яшка-то, что дурачком лишь на первый взгляд кажется, а что там у его в голове, неизвестно. Только мог он всякое предсказать да помочь человеку.

***

Было это, когда пришёл Яшка в их деревню впервые. Весна тогда стояла, половодье. Дороги расквасило. Кругом грязь да вода, талый снег. Лёд на реке тронулся. Река хоть и небольшая, а всё ж таки и не мала. И вздумали ребятишки на льдинах прокатиться. И как только в голову пришло? Трое прыгнули да четвёртого малого с собой утянули, и давай скакать – с одной глыбы на другую. А их течением всё сносит да сносит, всё дальше от берега. А тут ещё затор образовался, льдины одна на другую полезли, переворачиваются, дыбом встают. В самое месиво робяты попали, Господи помилуй! Бабы по берегу бегают, голосят. Мужики бревно тащут, чтобы по нему до детей добраться, а не удержать бревна-то, сносит его течением да льдинами. Тут, откуда ни возьмись, мужичок появился на берегу – ненашенский кто-то. Штаны на нём рваные, один пояс от их, дыра на дыре, да армячишко того хуже и босиком. Скинул он с себя армячишко, пошептал что-то и в воду полез.

Так и замерли все на берегу. Мужики первыми опомнились, закричали:

– Погоди, хоть верёвкой обвяжем тебя!

А тот идёт, как не слышит. И увидели все, что река замерла будто, умолк шум трущихся друг о друга льдин и встал бурный поток воды, словно время вдруг остановилось. А мужичок этот идёт как по ровной дороге, словно и не льдины под ним и не река ледяная, а половички в избе. Так и дошёл до ребятишек. Махонького на руки взял, а остальных троих за собой повёл. И ведь диво – пока они не дошли до берега, всё река стояла! А лишь только последний, замыкающий шествие – Ванька Ефимов, на берег ступил, так и загрохотало вновь, понёсся бурный поток, увлекая в свою пучину и лёд и ветви, плывущие по воде, ломая их и круша всё на своём пути.

Вновь заголосили притихшие, было, бабы, кинулись к мальчишкам, потащили их по домам, согревать на печи да отпаивать горячим отваром с мёдом, а тётка Ефросинья подошла к мужичку, который, накинув на худое тело свой дырявенький армячок, смотрел на реку и шептал что-то.

– Спасибо, матушка-река, что позволила, спасибо, что отдала, вот тебе за то дар…

Расслышала Ефросинья и увидела, как мужичок достал из котомки замызганный платочек и развернув его, вынул монетку и бросил её в ревущий поток.

Ахнула Ефросинья – непростой он!

– Идём, спаситель, отпою тебя чаем горячим да пирогами накормлю, – робко позвала она.

Мужичок обернулся и Ефросинью так и обдало жаром его васильковых глаз. Ох, непростой он был. Только что смотревшие с мудростью глаза его вмиг сделались простоватыми и даже глупыми вроде как. Лицо утратило свой неземной, особенный какой-то свет и стало обычным. А речи зазвучали нелепо и странно, будто и не он только что так необыкновенно с рекой говорил.

– Ох, и жарко, ох и тепло, – залепетал мужичок, – Да за печью-то глядеть надобно, не то побежит-понесётся, огненным петухом взовьётся, в две избы забежит.