Сфинкс - Юзеф Крашевский

После нескольких лет, проведенных в тиши монастыря, Мариан однажды собирался, по обыкновению, на кладбище, когда у калитки услышал свое имя. Хотел отступить, так как навсегда порвал с миром, но, узнав голос Мамонича, поспешил навстречу.

Взглянули и бросились друг другу в объятия.

Вместе пошли потом в келью брата Мариана, где уселись и долго не могли разговориться. Нескоро сжатые от радости уста смогли раскрыться для продолжительной беседы.

Тит с удивлением смотрел на друга, которого не рассчитывал увидеть настолько уравновешенным, почти веселым, а главное, спокойным. Никакая мрачная, терзающая мысль не смотрела из глаз; никакая морщина не прорезывала чела. Какая-то детская, невинная радость была на его устах.

— Ну, как ты? Здоров? Счастлив? — спрашивал он Тита.

— Я? Как видишь! Всегда тот же, что был, сумасшедший. А ты?

— Покоен и счастлив, насколько может быть капуцин, больше ничего.

— Не спрашиваешь меня про Вильно?

— Напротив, расскажи. Вижу, что у тебя охота, слушаю, могилы поросли более густой травой.

Он произнес это печально, но со спокойной печалью.

— Перли, — рассказывал Мамонич, — считается теперь, благодаря твоим работам, великим художником. Эскизы, рисунки, картоны, которые он скупил, когда ты велел их продать, чтобы поставить памятник для Ягуси и Яся, поддерживают его. Выучился несколько лучшему колориту, и бесстыднее чем раньше крадет рисунок.

Ян лишь с улыбкой пожал плечами.

— Мручкевич все еще пишет портреты и выпивает с женой, которая сумела его приохотить к рюмке. Каштелянша уехала в Париж с возвращавшимся туда эмигрантом. Каштелян женился на богатой наследнице колониального торговца.

— А ты? — спросил Мариан. — Ты ведь меня больше всего интересуешь. Обеспечил ли ты себе свободу и кусок хлеба на старость?

— О! Захотел! Кто бы так далеко раскидывал мозгами! До сих пор мечтаю о Геркулесе, которого ищу, и о льве, который у меня под ключом. Живу как жил: хлебом, водою и мыслями об искусстве. Не женился и не женюсь; художникам искусство должно быть женой.

Мариан опять улыбнулся.

— Дорогой Тит, — сказал он, — искусство дочь веры; я понял искусство лишь когда надел монашескую рясу. Свет не для нас; он манит, отвлекает, мучит, беспокоит; а покой даст тебе только вера. Я счастлив, что заперся здесь! Эта жизнь, кажущаяся вам печальной, отрезанной от мира стенами, столь однообразная, молчаливая, свободная, без волнений, почти без борьбы и неудач — составляет единственное счастье на земле. Долгие часы проходят у меня при мольберте в созерцании святых, великих, величественных фигур, которые вызывает к жизни на полотне чтение и молитва. Иногда придет старое воспоминание и скользнет по этой синеве, как золотая тучка по небу. Я не скрою от тебя слез, которые бегут из этих глаз; но это не слезы отчаяния, это сладкий плач тихой печали, озаренной надеждой вечности!

— Счастлив! Ты счастлив! Не понимаю и поражаюсь, и благодарю Бога. Но с кем здесь делиться мыслями?

— Мыслями! Прежние мои гордые и крылатые мысли я пожертвовал Богу. Их угнала вера, чудом возвращенная мне. Моя душа не чувствует потребности в излияниях, как раньше, когда тосковала по идеалам, напрасно летая за ними по свету.

Мамонич заметил единственную памятку прежней жизни, бронзового сфинкса, в спину которого художник воткнул крест и поставил над кроватью. Этот странный символ обратил его внимание, а взгляд Тита задал Мариану вопрос.

— Смотришь на сфинкса? — спросил он. — Он тебя удивляет здесь! На нем крест! Это вопрос, а то разгадка загадки. Христианство разрешило все — второй жизнью. Сфинкс не то, чем мы его раньше все по-разному истолковывали. Сфинкс — это человек и человечество. Полуангел, полузверь, вечная загадка, распутанная бессмертием, борьбой и возвышением души до самого божества. Тогда развернутся каменные крылья и отпадет звериное тело, а сфинкс улетит к небесам! Христос разрешил загадку тысячелетий и объявил нам, что такое человек. Вся древность напрасно искала решения вопроса. Платон, наученный Сократом, лишь неясно предчувствовал то, что Евангелие обнародовало ясно и отчетливо. Великие умы напрасно тысячелетиями пытались ответить фиванскому чудовищу! Ведь сколько сомнений и отчаяний поглотил сфинкс! Понять человека без другой жизни невозможно. Это фраза без слова; это что-то незаконченное, таинственное. Поэт, художник, духовно выше других, тем большей является загадкой без этой окончательной мысли, решающей ее.

Творения художника свидетельствуют лишь о том, что дух заключен внутри преходящей глины; вот почему так низко сошел дух, почему растет, борется и к чему стремится? Не ответишь, если ты не христианин.

Высоко, высоко вы вознесли творения искусства; но чем же они являются, как не холодными, лунными отблесками, отражениями грандиозного огня? Человек создает, так как сотворен по образу и подобию Божию; но его создания преходящи: мысль, оторванная от художника, блестит одну минуту и лопается, как мыльный пузырь. Что такое человек? И чем же являются его творения!

Тит слушал и думал.

Несколько дней он провел в осмотре библиотеки, картин в оживленной беседе с Марианом, наконец, к сожалению, вынужден был с ним расстаться, взять палку странника и двинуться обратно в Вильно. Монах провожал его до поля, где была хижина Ругпиутиса; здесь Тит на прощание обнял Мариана, скрывая слезы, набежавшие на глаза. Ему жалко было монастыря, в котором провел несколько сладких дней.

— Молись за меня! — сказал он другу.

— В последнюю минуту даже я не забуду тебя. Мать, жену, ребенка и тебя вспоминаю в каждой молитве. О, не забуду вас никогда!

ЭПИЛОГ

Еще слово о Мамониче, история которого является продолжением известной нам его молодости. Пока у него был Ян, ради которого он мог жертвовать собою, он весь жил искусством и другом; после потери друга остался один, осиротелый, так, что спустя некоторое время, не будучи в состоянии перенести страшное одиночество, пошел навестить его в монастыре, спросить, счастлив ли он? Узнать, не сумеет ли ему на что пригодиться?

Успокоенный, он вернулся в Вильно, где меньше, чем когда-либо мог ожидать заказов. Если в других местах скульптура не пользуется популярностью, то у нас она едва известна. Суждение о работах этого рода неверно и случайно. Нам не хватало материала для скульптуры, начиная с прекрасных образцов и кончая камнями и металлами, в которых отливается идеал. Поэтому Тит остался со своей мечтой о группе Геркулеса со львом, моделируя громадный торс, поправляя зверя и старательно пряча этот образец, как единственную свою работу, чего-нибудь стоющую, по его мнению.

Его жизнь была особенной тайной; никто не понимал, на какие средства он живет, как при скромном образе жизни, при доходах, едва достаточных для необходимых расходов, источник которых к тому же оставался неизвестным, он никогда не застонал, никогда не гонялся за работой, которая бы ему не улыбалась какой-нибудь излюбленной мыслью, своей целью или духовным значением. Мручкевич, Перли и тому подобные художники голову ломали, придумывая, на какие средства он живет; делали самые дикие предположения.

Ложь часто выглядит правдивее самой истины.

Мамонич, весело попивая молоко и кушая свою булку или черный хлеб, запершись у себя в комнате, выстругивал из липы фигуры, выливал из гипса статуэтки, которые бедные мальчишки разносили по городу, а иногда и дальше, по провинции. Наконец, резал на серебре, давал рисунки ремесленникам и, таким образом, зарабатывал с трудом, но весело, на свое нищенское существование. Когда ему хватало денег уплатить за комнату, хлеб, молоко, ему было достаточно. Он шел на прогулки наслаждаться природой, погружался в думы, проходя городскими улицами, а иногда взаперти лепил из глины статуэтку, которую потом ставил куда-нибудь в угол.

Он вовсе не избегал общества, зная, что в самом скучном из них человек может еще чем-нибудь воспользоваться: психолог какой-нибудь душевной чертой, живописец выражением лица, скульптор благодарной линией или удачным движением. Иронический, но не злобный Мамонич смеялся, так сказать, от сердца. Его остроумие не было холодным французским стилетом, который впивается в сердце, но веселой польской шуткой. Сердце его не было настолько холодным, бесчувственным, чтобы он ни разу в жизни не задрожал, глядя в глаза женщине! Но сказав самому себе, что художник не должен жениться, он избегал прекрасных глаз, рассказывая всегда легенду о святом Мартиниане. Он даже иногда вздыхал над своим одиночеством, особенно когда волосы стали седеть, над тем, что другие зовут утраченной молодостью, а вернее над Яном и его семьей, которую уже считал своей; но этот вздох заканчивался утешительным:

— Если страдаю, то по крайней мере один.

Все-таки, чувствуя потребность заполнить чем-нибудь сердце, он взял потом на воспитание и обучение мальчика сироту, сынка Батрани. Это был бедный, заброшенный ребенок; протягивая ему руку, Тит раньше задумался, долго соображал, будет ли эта частица науки, которую можно ему дать, добром для него? Наконец, взяла верх потребность привязанности к кому-нибудь, и он взял ребенка к себе. Его подкупила необыкновенная красота мальчика, который походил на маленького Вакха, остроумие и способности ко всему. Он привязался к нему, стал учить, и остальную часть жизни плакал над воспитанником. Он в нем разочаровался. Работал, чтобы дать ему воспитание, удовлетворить потребности и даже дать удобства, а получил за это неблагодарность.