Путь "Чёрной молнии" - Александр Теущаков

В этот же день Воробьев отписал записку Дрону с просьбой, чтобы он одобрил решение по Пархатому, иначе эта неразбериха перерастет в дальнейшие предъявления и сходка авторитетов будет вынуждена принять жесткие меры. Для всей зоновской братвы это был настоящий взрыв, от эпицентра которого, круги разойдутся по всей зоне и могут пострадать невинные люди. Воробьев волновался, что сразу не принял меры по поводу Пархатого, и рискуя своей репутацией, прикрывал темную информацию о своем земляке. Сашка указал в маляве свидетеля, который даст сведения, что Грек является действительно опущенным.

Вор внимательно изучил серьезный вопрос и по согласованию с братвой дал Воробьеву указание: выломить Пархатого из пацанской хаты и в дальнейшем не допускать его к правлению делами среди братвы. Своим решением Дрон подтвердил факт, что Рыжков «зашкварился» и не имеет право находиться в хате среди чистых пацанов и мужиков.

Рыжков после объявления братвы совсем впал в транс, он все время причитал и оправдывался, что не знал истинного положения Грека, что на его месте оказалось много таких же — косвенно зашкваренных, и что не по понятиям совсем отлучать его от дел.

Но решение Дрона не оспаривалось, тем более было убито сразу два зайца: первое — это наказание Пархатого за беспредел и второе — справедливое оправдание перед незаконно опущенными мужиками.

Пархатый вынужден был подчиниться общему требованию. На вечерней поверке он вышел в коридор, сказав контролеру, что не ужился с сокамерниками и попросил перевести его в другую хату. Но перед тем, как прапорщик захлопнул дверь камеры, Пархатый злобно кинул Воробьеву:

— Теперь ты мой кровный враг, я не успокоюсь, пока не отомщу тебе.

— Жека, ты на собственное бессилие злишься. Мы уже давно с тобой кровники, еще с первой нашей встречи на свободе, — не задумываясь, ответил Воробьев.

Вот так закончилось четырехлетнее пребывание Пархатого на блатном троне шестнадцатого отряда. Дверь закрылась, и Сашка лег на голые нары, положив тапочки под голову, аккуратно накрыв их носовым платочком. Он глубоко вздохнул и, закрыв глаза, окунулся в приятные воспоминания о свободе.

Сашку отвлек от мыслей грохот открываемой кормушки. Голос контролера окончательно привел его в себя:

— Воробьев, получи корреспонденцию.

В камеру влетело письмо и упало на пол. «От мамы!», — екнуло радостно в сердце. Да, действительно, письмо было от матери. Он сел на нары и стал внимательно читать.

— От заочницы. А Воробей? — спросил Ворон.

— От матери.

— А — а! Это не интересно, вот бы с какой-нибудь шмарой попереписываться, было б ништяк.

— А тебя что, из приюта сюда привезли? — сострил Воробей.

— Да нет, просто мы с матерью постоянно воевали друг с другом, она мне не пишет, только сеструха посылки шлет, да иногда пару строчек черканет.

— Слушай Ворон, не в обиду тебе будет сказано, любить-то тебя не за что.

— А чё ты за матуху впрягаешься, она знаешь, какая лярва была.

— Ты урод! Заткни рот свой поганый, — не выдержав, сорвался Воробьев, — ты не уяснил для себя, что в зоне слово МАТЬ — это святое?!

Ворон опешил от буйного всплеска ярости со стороны Воробьева.

— Сань, да ты не знаешь… — опять пытался оправдываться Ворон.

— Чего я не знаю? Ты только что ее унизил, назвав «лярвой». Все, не хочу тебя больше слушать, заткни лучше свой рот.

Паренек Серега настороженно наблюдал за ссорой, и не совсем понимал, почему в одночасье Ворон стал спускать Воробью кое-какие вещи? Ведь еще днем он ходил по камере «гоголем».

Сашка молча лежал и рассуждал, он понимал мудрый ход вора, когда он на сходке дал отступного в отношении Пархатого и Ворона. Если Дрон опустил бы их за беспредел, то нужно было половину блатных зоны «загонять в запретку», и кто бы в таком случае наводил порядок. С Пархатым теперь было все кончено, притих в углу своих нар и Ворон.

После обеда, когда все спали, тихо открылась кормушка и прапорщик, поманив пальцем Воробьева, передал записку.

Это было послание от Сибирского Лехи, он предлагал произвести рокировку: отправить в другую камеру Ворона, а он с Сергей Ирощенко с помощью ментов переберется к Сашке. Идея была классная и Воробьев тут же предложил Ворону поменяться камерами.

Вот теперь в их хате воцарилась полная идиллия. Сережка, и без того благодарный Сашке за его поддержку, познакомился в отличии от Пархатого и Ворона совершенно с другими людьми. Ему было интересно слушать дискуссии по поводу положения заключенных в зонах или когда речь заходила о политическом устройстве граждан на свободе. Иногда споры становились жаркими, но в конечном результате сокамерники оставались довольными подобными беседами.

— Почему в изоляторе я не могу ответить на письмо матери? — задал Сашка вопрос для всех.

— А действительно, — подхватил Ирощенко, — как будто письма могут что-то изменить и оказать дурное влияние на зэков.

— А может в этом запрете в большей степени подходит определение: — Трюмовать — так трюмовать! И никаких поблажек от ментов, — подхватил дискуссию Сибирский, — жратву урезать, сношение с внешним миром прекратить полностью. Прогулку сократить до минимума, видимо мусора такими запретами хотят нам дать понять, что существуют жестокие, нечеловеческие правила распорядка.

— Их броню во лбу не прошибить, — соглашался Ирощенко, — единственный путь — это жалоба прокурору, надзирающего за зоновскими упырями. Иногда это помогает укоротить зверские аппетиты лагерного начальства.

— Это хорошо, что в нашей зоне «кулак» надсмотрщиков не гуляет беспредельно, как это наблюдается в других местах, — сказал Сибирский, удобнее усаживаясь на нарах. Он чувствовал, что сейчас начнется жаркий разговор.

— Леха, не все заключенные видят или могут доказать, что творят на самом деле менты, получившие от системы властные полномочия.

Я вот наблюдал одну картину, когда сидел в ШИЗО на пятнадцати сутках: менты наводили шмон напротив в камере ПКТ и прямо сапогами топтали постельное белье арестантов.

— А почему сами зэки молчали: спросил Сашка.

— Так их в коридор выгнали, а мы в щель наблюдали. Прапора — идиоты разрывали матрацы и подушки, ища запрещенные предметы. Отмели все рукописи, заставляя тем самым подчиняться требованиям внутреннего распорядка: ведение дневников — запрещено.

— У этих быков метода такая: к ногтю всех нас, — зло произнес Сибирский.

— Я так думаю, — продолжал Ирощенко, — гораздо проще заключенного убедить и перенаправить его мысли в нужное русло, чем репрессировать и постоянно закручивать гайки. Когда-нибудь, как не затягивай, а резьба сорвется. Так и в нашем существовании, всякому терпению приходит предел.

Вот посмотрите на этого пацана, — Ирощенко указал на Сергея, — что он может сделать, окунувшись в эту всепожирающую клоаку. Здесь все зиждется на коварстве, зле, подавлении в человеке свободомыслия. Как можно выживать в нечеловеческих условиях и сохранить в себе любовь ко всему, что некогда его вскармливало и растило, годами закаляло его дух, неподдающийся унижению и оскорблениям?

— Попробую ответить спокойно на твой вопрос, — сказал Сашка, — не пришло еще общество к взаимному пониманию и согласию, где одни люди делятся на других. Незримый барьер выстроило государство, чтобы оградить основную массу народа от оступившихся, — Сашка, вспомнив своего деда и родню, как им приходилось трудно жить среди террора Советов в предвоенные годы, горячо продолжил, — зачастую, отодвигая общественные интересы людей, государство выдумало сотни, тысячи законов, чтобы особо не обременять себя заботой о споткнувшемся об уголовный кодекс человеке. Проще найти ему подходящее место, а вернее — «стойло», где бы содержать его в покорности и бесправии. А найти это место несложно, и за одно тех, кто посетит эти места. Помните народную поговорку, она гласит: «Была бы шея, а хомут найдется».

— Согласен с тобой Саш, — поддержал его Ирощенко, — сколько бы нам не говорили, что Советский суд — самый гуманный в мире, но на практике дело обстоит иначе. Система, владея несовершенными методами перевоспитания старается внушить нам: нарушил — она поправит твои сдвиги, определив в «отстойник». Не хочешь подчиниться общим требованиям, для этого есть и негласные методы переубеждения — жесткие меры воздействия на твою непокорность. Суд определил и постановил, а остальное доделает репрессивная методика нашей внутренней системы.

Вот мы и пытаемся бороться за свое существование в «государственных отстойниках». И заметьте, каждый выплывает по- своему. Но кто разберется в наших характерах, кто даст объективную оценку нашим убеждениям и поступкам? Кто индивидуально найдет подход к внутреннему миру, каждого из нас? Такие, как Сашка видят мир в справедливом подходе решения всех вопросов и задач. А такие, как Леха Дронов убеждены, что вся масса заключенных должна перевернуть свое сознание и жить по понятиям, то есть, по воровским законам…