Планета отложенной смерти (сборник) - Владимир Покровский

— Дождь, — сказала Вера вдруг и вздрогнула, словно только что заметила эти осадки. — Всегда здесь дождь. Какая в нем отрава? Какой новый «Холокаст»?

— Никакой отравы, милая, что ты. Никакого нового «Холокаста», — извиняющимся тоном ответил Федер. — Не будет больше здесь никакого истребления.

— Ты уверен? Послушай, ты можешь отправить меня в Метрополию? Или еще куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда? Я больше этих разговоров о мести, о заговорах просто не выдержу. Я все понимаю и никого не виню, но как бы мне поскорей попасть в Метрополию?

— Я прошу тебя! — с досадой ответил Федер. — Я очень тебя прошу. Киберврач сказал, что у тебя не болезнь, а просто шоковое состояние. Он сказал, что это скоро пройдет.

— Киберврач! — всхлипнула Вера. — Ты себя, наверное, тоже врачом чувствуешь? Главным хирургом.

— Ты ничего не понимаешь, — с плохо скрытым раздражением возразил Федер. — Оставь все эти мысли о Метрополии. Хотя бы еще на полгода оставь. И лучше помолчи о мести, о том, что я поступил неправильно, убив убийц.

Вера подняла на Федера болезненный взгляд.

Он в эту минуту подумал о том, как еще долго его возлюбленная будет приходить в себя. Но она когда-нибудь придет и все поймет. Может быть. Лишь бы не помешал этот проклятый дождь!

Вера высвободила руку, указала куда-то в сторону и произнесла тем противным голосом, который так раздражал Федера:

— А вон под тем кустом, как ты думаешь, чья запрятана смерть? Моя? Твоя? Кого-нибудь из твоих куаферов?

— Милая, сколько раз объяснять? Не заготовлено на этой планете больше ни одной смерти. Ни для кого. Кто должен был умереть, уже умер. Твои насильники умерли. Их нет. И никогда не будет. Вон, гляди, наш с тобой баобаб. Тебе там понравится. Я все устроил по твоему вкусу.

Под тем кустом, на который случайно указала Вера, еще жили споры, способные породить смерть для двух десятков уже умерших мамутов. Скоро эти опасные зародыши должны были погибнуть. Ничто, абсолютно ничто не угрожало новым хозяевам Ямайки.

— Ну вот, — довольным голосом сказал Федер. — Ну вот. Наша она теперь, Ямайка-то. В смысле моя!

В вышине кто-то глупо расхохотался.

ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА

Каждый день, ровно в восемь пятнадцать, я выхожу из Дома — не потому, что мне куда-то надо успеть, а по той только причине, что в это время оставаться в нем невозможно. Во всяком случае, мне. В восемь пятнадцать, вот уже десятый на моей памяти год, наш Дом, как, впрочем, и весь город, взрывается пробуждениями: кричат дети, немелодично завывают испорченные энергоблоки Восточного склона (их не успевают менять — так часто ломаются), на многие голоса орут меморандо, приемники, стереофоны, кто-то для кого-то передает объявления, кто-то с кем-то ругается, кто-то что-то роняет… Потом начинают грохотать ремонтные работы: здесь постоянно что-нибудь ремонтируют, видите ли — улучшение планировки. И я не выдерживаю.

Другие-то ничего не слышат, говорят — тишина. Так что, наверное, у меня с психикой не в порядке. Или у них у всех.

Если включить поглотители, становится тише, но я не включаю. Они ничего не изменят, как ничто не может изменить ничего в нашем противоестественном, патологическом образе жизни: пусть даже звук исчезнет совсем, но ведь останется, все останется. И к восьми пятнадцати я не выдерживаю, я уже жду восьми пятнадцати, как раз чтобы не выдержать. Я одеваюсь и говорю Марте, что пойду поразмяться, привычно ее целую и ухожу. Она считает, что это у меня возраст, тяга к размеренному и неизменяемому, она посмеивается надо мной. Она, как и все, не слышит, не воспринимает ни звука из всей этой утренней какофонии. Она, я подозреваю, и понятия не имеет, что меня мучит. Да что там!

Ровно в восемь пятнадцать, сжавшись, я прохожу по нашему полукилометровому коридору, стены которого какой-то идиот разукрасил в зеленую клетку, здороваюсь с соседями, кому-то киваю, кому-то жму руку, с кем-то перекидываюсь обязательной и совершенно бессмысленной информацией о самочувствии и вчерашних, всем непременно известных новостях, а там лифт и ступеньки, и опять лифт, и гигантский, оторванный от земли, эркер с Антеем, и лифт, и лифт, и лифт, и ступеньки. А потом велосипед, который сперва надо встряхнуть хорошенько, прежде чем ехать, потому что автопилот у него барахлит и может не включиться. Продравшись сквозь тесные ряды столетних, но все еще незаконных пристроек, повиляв среди ярко-красных конусов чего-то сугубо технического — не знаю чего, — я наконец выбираюсь к путепроводам. Я оглядываюсь на Дом — огромную, ярко разрисованную пирамиду, почти неотличимую от других, и вот уже еду по городу. От шума таким образом не избавиться, шума здесь даже больше, но здесь по крайней мере он не мешает жить. Я не могу объяснить причину — может быть, из-за того, о чем последнее время только и говорят наши психологи, — из-за того, что на улицах город контролирует каждое твое движение, а на частной территории такой контроль запрещен. Под контролем приятно: безопасно и знаешь, что ничего такого из ряда вон ты в данную минуту не делаешь. А в Домах никакой слежки, разве только соседская.

Я еду по городу и вижу, что в остальном все то же, все то же вокруг, и все, что я делал когда-то, оказалось бессмысленным. Не всегда я именно так думаю, но подобное ощущение бывает всегда. Я никак не могу поверить, что бессмысленно, они мне все уши прожужжали, что с куаферством ошибочка вышла, что надо было иначе, как-то не так… Но ведь сейчас иначе, а разве что-нибудь изменилось в лучшую сторону? Я не знаю, не знаю, не знаю…

Меня учили с детства, и, наверное, это действительно было так, что Земле просто не повезло — тогда, во время Первого Кризиса. Что слишком рано у них появились бомбы, что слишком много им внимания уделялось, а потом не знали, как от них избавиться. Что успей они развязаться со своими военными делами хотя бы лет на тридцать — пятьдесят раньше, у них бы достало и сил, и времени с другими проблемами справиться, а то сразу много их навалилось. Они бы справились. И никакого бы кризиса не было — так нам всегда говорят. Мы и сейчас бежим от него, а он на пятки нам наступает, и нет времени ни отдышаться, ни оглянуться, и ничего тут не сделаешь, ничего не поправишь. А как с куаферством разделались, так ни у кого никакой охоты нет. Все бессмысленно.

Я ничем сейчас не занимаюсь, не делаю абсолютно ничего, даже не встречаюсь с людьми. Разве что случайно.

С дю-А тоже вышло случайно. Я и не знал, что он в городе. Я вообще про него почти ничего не знал. Катил себе на велосипеде к Парку Третьего уровня, там бывают прекрасные стекла, просто удивительные стекла бывают. И дают не на сутки, а на сколько захочешь. «Пять лет за пять минут» — вот их девиз, там же, в Парке, висит. Я, как и все городские бездельники, очень привязан к стеклам, больше чем к Марте; с той вообще сложности, похоже, что дело к разрыву идет, а жаль, будет тяжело без нее, еще, пожалуй, тяжелее, чем с ней. Мы все чаще и чаще ругаемся, мы пытаемся не видеть друг друга днем. Ночью, вымотанные бездельем, мы приходим домой, садимся к столу и говорим — каждый раз часа по четыре. В этом наша совместная жизнь, для этого мы необходимы друг другу. Смешно — весь день ненавидеть, а к ночи даже мысль оставить о ненависти. Смешно. И страшно, что четырехчасовые беседы эти, в общем бессмысленные и безынформационные, как утренние приветствия с соседями, как и все вокруг, все чаще превращаются в каскады микроскопических ссор, все чаще оборачиваются злобным скандалом (и неизменным утренним поцелуем), что ненависть из дневного все чаще проникает в драгоценное время ночи, но пока мы держимся друг за друга, пока в принципе у нас все хорошо.