Полководцы Древней Руси - Андрей Сахаров

Владимир послал своих людей к половцам, прося помочь в приступе, но гонцы вернулись ни с чем: половцы отказывались идти на приступ. Тих и недвижим был их стан, огороженный санями, лишь иногда между ними замечалось какое-то шевеление — то половцы подползали к саням, смотрели из-за них за боем.

Святополк и Мономах бросали в сечу все новые и новые силы; дружину берегли для решающего дела, пока же клали на крепостной стене смердов и ремесленников. Наконец те поднялись на гребень стены, зацепились там, повели бой на самом верху; тут же князья бросили дружинников довершать дело. И одновременно вдруг разомкнулся круг саней в половецком стане, я степняки с диким криком бросились верхами к полоцкой стене, быстро спешились, кинули коней без привязи, рванулись темной лавиной на крепостную стену, перевалили через нее и скатились в город вслед за русскими пешцами. А в городе уже кипела схватка. Остатки Всеславовой дружины, схоронившиеся в Полоцке смерды, здешние ремесленники бились за каждую улицу, за каждый дом.

Мономах лишь въехал через ворота на городскую площадь и так и остался здесь в ожидании конца сечи. А руссы вместе с половцами шли по домам, волочили добычу, зажигали дворы. И Владимир с грустью смотрел, как повторяется перед ним картина минского пожара. Тот же поток и грабеж, то же неистовство, ярость и кровь, жуткое чувство злобы на людей, себе подобных, и к этому еще коварство и изощренная жестокость степняков, их полное безразличие к судьбам Русской земли, русского города. В горящем городе, натешившись вволю, воины Святополка и Владимира теперь искали полоцкого князя, но он сгинул без следа, а с ним сгинула и его дружина, все оставшиеся в живых воины. Одни говорили, что видели Всеслава молящимся в полоцком храме, другие рассказывали, что мчался он с дружиной сквозь пламя неведомо куда. Третьи и вовсе плели небылицы, будто летел князь над крепостной стеной в сторону полоцкого леса.

Святополк говорил Владимиру: теперь Полоцк выжженный затихнет надолго, спокойно будет жить в Новгороде и Смоленске, спокойней в других городах.

Владимир смотрел на идущих к своим коням отяжеленных добычей половцев, и ему эта победа была не в радость. Если уж в междоусобную русскую брань вмешались иноплеменники, то что может быть хуже. Он подумал, улыбнулся, ответил:

— Ты правильно говоришь, князь. Теперь тишь будет на Руси.

К лету пришла весть, что Глеб убит в заволочских лесах. Кем, когда — этого никто не знал. Говорили, что были посланы к чюди люди от Святополка из Новгорода, что подкупили они чюдь и те настигли князя где-то в лесных чащобах. Гроб с телом Глеба везли водой в Киев, а оттуда к Спасу в Чернигов. Владимир вышел к смоленской пристани проститься с останками двоюродного брата. Вот и нет одного из Святославичей, погиб соперник, кажется, надо радоваться, а Владимир был смутен духом: он понимал, что чем старше он становится, тем неотвратимее и страшнее приближается к нему жизнь со всеми ее невзгодами и жестокостями и самой страшной и беспощадной из них — борьбой за власть, борьбой за первенство. Потом пришла весть, что обретается Всеслав в Одреске, и Святополк приказал Владимиру, как старший князь, идти с половцами на Одреск, искать Всеслава, и если даст бог, то пленить его.

В начавшуюся стужу, по лесному бездорожью, отогреваясь в небольших селениях, а то и прямо около костров, смоленская дружина совместно со степняками двинулась на Одреск.

Пожалуй, до сих пор не было у Владимира такого трудного похода. И он уже понимал, что все связанное с полоцким князем будет трудным, опасным и даже страшным делом.

Половцы были полезны на хорошей дороге, в чистом поле, они быстро рыскали по окрестным местам, приносили верные вести о том, где проходила полоцкая дружина, добывали еству не только для себя, но и для русской дружины. Мономах уже не спрашивал, какой ценой. В лесу же, в глубоких снегах, степняки переставали подчиняться Владимиру, забивались по избам, и даже когда Мономаховой дружине приходилось браться за оружие, половцы отсиживались вдалеке, не желая изматывать ни себя, ни коней.

В Одреск союзники ворвались одновременно, и снова там было пусто — Всеслав будто сквозь землю провалился.

Городок по обычаю сожгли и разграбили. Половцы усердствовали при этом особенно: война с полоцким княжеством кончалась, союзники прошли его вдоль и поперек, и Одреск был последним селением, где еще можно было поживиться. Тащили в обоз все, что попадалось под руку, и снова вопли горожан раздирали воинам уши.

Кончался январь. Смоленская дружина шла к своему стольному городу, половцы спешили на юг. На развилке дорог Владимир и половецкий хан махнули друг другу руками. Сначала в путь двинулся огромный половецкий обоз, полный всякого добра, русских пленников, предназначенных для продажи на невольничьих рынках юга, следом двинулась конница, и вскоре в той стороне, куда ушли половцы, лишь оставалось быстро тающее метельное пятно.

Позднее, на исходе лет, вспоминая свою жизнь, Владимир вызвал из памяти этот страшный поход в союзе с извечными врагами Руси, эти страшные мгновения, когда руссы смотрели, как степняки угоняли в полон, в неволю их соплеменников, и записал в своем «Поучении»: «…а на другую зиму со Святополком под Полоцк, и выжгли Полоцк, он пошел к Новгороду, а я с половцами на Одреск войною, и в Чернигов».

…В Чернигов, к отцу, к жене, которую Всеволод перевез в свой теперь город, к сыну Мстиславу, к двоюродному брату, милому другу Олегу Святославичу, с которым они хватили столько лиха в дальних землях Польши и Чехии.

Владимир едва взглянул на Смоленск и в тот же день уже в санном возке мчался на юг. Перед глазами за оконцами мелькали утонувшие в снегах смоленские деревни с торчащими над ними синими столбами печных дымов, черные стены леса, плотно окружавшие белое полотно накатанной полозьями дороги, а между лесами, в открытых полях — воткнутые в бледное небо острые головки деревянных церквушек далеких городков. Возок плавно покачивался на быстром лошадином ходу, сзади и спереди глухо били копытами в снег кони сторожевой дружины. Все было ладно и прочно и в этих мелькающих мимо картинах, и в ровном лошадином беге, и в надежном гуле скачущих всадников.

Все прочно, все ладно, думалось Мономаху. Позади была победа, сломленный Всеслав, обожженный Полоцк, но беспокойные мысли, возникшие в час ухода половцев, не исчезали. Слишком дорогой ценой достаются эти победы — кровь, нашествия, насилия, поток и грабеж, пожарища, пожарища… Жизнь прочно ставит его на этот путь — синеглазого дитятю, золотоволосого отрока, спокойного, ясномыслящего, несуетного молодого князя. Ох, тяжелый это груз, тяжелый, не привыкает к нему ни ум, ни сердце.

И в этой борьбе все более и более отдалялось главное, о чем он мечтал дитем и отроком, — о могучей, обильной Русской земле, прочно отстаивающей свои границы. О грозных крепостях в степном порубежье, о новых валах, останавливающих бег половецкой конницы. Но путь ко всему этому, видимо, шел через личные распри, войны, кровь. И все это надо было терпеть, все это надо было превозмогать. Доколе? Уже гниют кости Святослава и Глеба Святославича, Ростислава и Мстислава Изяславича — покорителя Киева в 1068 году, а борьба за власть, за отчины, доходы, за смердов бросает в этот ужасный костер все новые и новые жертвы и кто будет следующий и что ему, Владимиру, уготовано в этой борьбе?

Много славных людей собралось в ту пору в Чернигове — и князь Всеволод со своими известными на всю Русь боярами Тукой, братом Чюдина, Пореем, Иваном Мирославичем; Олег Святославич с верной ему старшей дружиной, которая служила еще его отцу, люди Глеба, принесшие сюда тело своего господина, да так и оставшиеся в родном городе, Владимир Мономах со смолянами и ростово-суздальцами, переяславские дружинники.

Шли дни, зима быстро сходила на нет под щедрыми лучами молодого мартовского солнца.

На следующий день он пришел в гости к отцу. Следом за ним дружинники несли в кожаных мешках триста гривен серебра. Смоленский князь приносил их в дар своему отцу, князю черниговскому, после удачного похода, после победы.

Всеволод сидел в залитой солнечным светом горнице и сам весь светился тихой устойчивой радостью. Радовала его твердая, спокойная поступь по жизни Владимира. Отец и сын долго в тот день сидели за беседой. Давно уже притомились на сенях Мономаховы дружинники, в горницу надвинулись сумерки, а их беседа все текла и текла спокойно и неторопливо. О чем говорили они? О делах мирских и духовных, об иноземных и своих, русских, о жизни и бренном ее пределе. Мономах всегда удивлялся отцу — как тот, будучи князем властолюбивым и непреклонным в борьбе за власть, вдруг как будто забывал о беспощадных ее законах, отступал в сторону, будто бы смиряясь с происходящим и не желая повернуть его в выгодное для себя русло. И Мономах все явственней понимал, особенно после таких вот задушевных бесед, что наряду с земным отец все время помнил о чем-то более высоком, нежели вся эта здешняя суета, не давал ей полностью завладеть своим умом и сердцем. Этим Всеволод постоянно привлекал двадцатипятилетнего Владимира, перед которым жизнь, междукняжеская борьба ставила все новые и новые жестокие загадки.