До свидания, Светополь!: Повести - Руслан Киреев

— Где рыбы? — спросил он громко.

Ни звука в ответ. Он заковылял к стулу, сел. Рыбок нет, Маи нет, Мити нет… Ненужным и чужим чувствовал он себя в этой ограбленной квартире, которая была когда‑то его домом. В больнице не так, в больнице он на месте… С тоскою вспомнил озеро — густо–зеленое, с небом посередине.

В комнату бесшумно вошла Галочка.

— Папа! Хотите бульона? Я подогрею.

Он посмотрел на её ямочки.

— Где рыбки? — тихо спросил он.

В сторону увела она взгляд.

— Не знаю… Они здесь были. А потом… Костя! — звонко крикнула она. — Папа спрашивает, где рыбки.

И оба замерли, ожидая ответа.

— Нету рыбок, — долетел наконец голос.

Галочка весело посмотрела на Сомова: все? Вы удовлетворены?

— Я вижу, что нету. Где они? — он обращался к Галочке, потому что говорить с сыном на таком расстоянии ему было не под силу.

— Костя, папа спрашивает, где они, — И опять замерла, вскинув и повернув головку.

— Я же сказал — нету. — Костя терял терпение.

— А где они? — невинно допытывалась Галочка. — Папа хочет знать, куда они делись.

— Скажи папе, что они сдохли.

Галочка сочувственно улыбнулась Сомову, и он не стал больше спрашивать. Кто он для них? Отрезанный ломоть, покойник, со смертью которого давно примирились. Зачем же возиться с его рыбками? Они сдохли, потому что их не кормили. А ведь он объяснял им, где купить корм, сколько и как давать.

— Так вы будете бульон?

Сомов, успокаивая, коснулся её руки.

— Тогда, может, ляжете?

— Я посижу здесь, — попросил он. — Иди.

Она в сомнении постояла, хотела сказать что‑то, но раздумала и вышла, высоко подняв голову.

Сомов сел удобнее. До часу маяться ему, пока не приедет Пётр на своих ворованных «Жигулях», а потом вечером опять возвращаться сюда, и ночевать здесь, и завтра утром… Ему всегда было тягостно в своём доме, в этом его втором доме, в отличие от первого, в который на семнадцатый день войны угодила бомба, и он сгорел — с девочками, с Наташей. Не поселилось здесь радости — вечные заботы, вечная проблема денег, вечные бдения жены над плитой… Вероятно, Люба и впрямь недурно стряпала, но не все ли равно, что жевать за обедом — кусок отварного мяса с крупной солью или невиданные «трантулетки» под южным соусом?

Люба недоумевала. Что ему надобно от неё? Она хорошая жена — честная, преданная, ни разу не взглянула на другого мужчину. Она вкусно готовит (уж это‑то все признают), обстирывает его, ухаживает за ним, терпит все его фокусы — бильярд, ночные кутежи бог знает где и с кем, ватаги подозрительных друзей. Она умница, он недостоин её — Сомов настырно твердил себе это, и минутами (когда её не было рядом) ему мнилось даже, что он её любит. Но стоило ей появиться перед ним, как он начинал испытывать почти физическую неприязнь к этой опустившейся женщине. Из‑под юбки рубашка торчит, в волосах — перхоть. Однажды он в ярости схватил ножницы и закричал, что если она не приведёт себя в порядок, он острижёт её наголо, как солдата.

Но коли уж он женился на ней, рассуждал сам с собой Сомов (не теперь рассуждал, раньше, когда был жив ещё и его занимало это), стало быть, что‑то было в ней. Или не было ничего, а просто подкупила её вялая уступчивость? Тогда он принял её за другое — за самопожертвование, видимо, за женское бескорыстное участие в его покорёженной судьбе. Ничего не требовала взамен — даже обещаний, ни о чем не спрашивала, и это было для него драгоценней всего. Он пил, и она никогда не упрекала его за это. Понимала? Однажды она сказала, что беременна. Буднично сказала, просто — словно он и не причастен к этому. Сомов испугался. Опять то же? Лучше уж не иметь ничего, чем иметь да потерять. Одному безопасней — пусть даже кончилась война и нечего страшиться, что живьём сгорят твои дети.

Выбирать и прикидывать, однако, было поздно, расписались. Такой жены, как Наташа, знал он, ему не видать больше, а если так, какая разница, кто станет матерью его ребёнка? Он боялся, что родится девочка. Почему? Ведь он страстно любил обеих, особенно младшую, Катю, а хотел сына. Этого Сомов объяснить не мог.

А вот внучке обрадовался. Все говорили, что она — вылитая мать, а он не находил этого, его преследовала навязчивая и нелепая мысль, что она как две капли похожа на Катю.

Грустно глядел Сомов на игрушки. Зачем они отправили Маю? Он встал, привычно пошарил рядом, но палки не нашёл и, вспомнив, побрёл за ней в кухню. Тоскливо, пусто было в его доме, — валяясь в больнице, забывал об этом, скучал, ждал выписки (когда ещё можно было ждать), а едва вернувшись, не мог усидеть, и все тянуло, тянуло куда‑то.

В кухне подобрал с пола Буратино, осмотрел. Соскочила резинка, на которой держалась нога, ерунда — починить, и он огляделся, ища ногу. Галочка поняла и удивилась:

— Зачем?

Сомов аккуратно положил Буратино на стол.

— Я в палисаднике посижу. — Он взял палку и вышел.

Солнце жгло прямыми, убийственными для него лучами, но в виноградной беседке — тень и прохлада, и он тихо пристроился там на ржавой кровати. Когда‑то на ней спал Костя…

Что‑то непонятное творилось с Костей. Конечно, он всегда был нервозен, но сегодня особенно. Или смерть Мити подействовала? Он очень впечатлительный мальчик… И тотчас, мысленно улыбаясь, поправил себя: не мальчик -— отец. Сомов легко и радостно почувствовал себя дедом, а вот что его Коська — папа, в голове не укладывалось. Папа, муж, глава семьи… Не верилось! А ведь сам был за этот брак; Люба — против (рано, института не кончил), а он — за. И не просто благословил — чуть ли не за уши втянул под венец. «Раз дошло до этого, обязан жениться. У ребёнка должен быть отец». Костя вспыхнул. «Зачем ты мне это говоришь? Мне! Ты вон ей скажи». И откуда вдруг взялось в бессловесной, в безответной Любе столько жару — как наседка, распушила крылья над единственным детёнышем — нет, нет, нет! «Тебе сколько лет? — спокойно спросил Сомов. — Совершеннолетний? Вот и поступай, как считаешь нужным. Как совесть велит. Мужчина ты или нет?» Костя поступил как мужчина, и Сомов всегда думал об этом с гордостью.

В беседку влетела пчела, пошныряла туда–сюда, вынюхивая что‑то, потом повисла у самого его лица и что‑то требовательно ему жужжала.

— Меду хочешь? — спросил Сомов. В детстве у отца была пасека…

И тотчас Митя, его смерть, его блестящие живые глаза — все мгновенно пронеслось, обжигая. Неужели нет больше Мити? На часы посмотрел — половина первого, а Пётр Кубасов на своих ворованных «Жигулях» явится в час. Ни минутой раньше — пунктуален.

Пчела все висела у самого носа его.

— Нет мёда, — сказал ей Сомов, но она настырно жужжала, и он вынужден был показать ей ладони. —Нету, видишь? »

Эти первые минуты, когда его ввели и посадили на стул у гроба, помнил плохо. Ещё во дворе, ярко освещённом солнцем, а потом в длинном и тёмном коридоре — очень, показалось ему, длинном и очень тёмном — все начало опускаться в нем, сперва медленно, затем быстрее, стремительней и при виде брата в гробу понеслось стремглав, как в пропасть. И вот он уже сидит — неподвижный, сгорбившийся, всем своим потяжелевшим вдруг телом навалившись на палку, а в голове поразительно пусто и звонко, и только одна–единственная мысль гуляет там: оказывается, я так любил Митю.

Он и мёртвым был похож на себя — тот же голый череп, в котором светлым четырехугольником отражалось окно, тот же высокий кадык. И в то же время — не похож, Сомов никак не мог узнать брата. «Это последний человек», — вдруг подумал он. Он не знал, что означает слово «последний», к чему оно здесь, но оно все объяснило и успокоило. Он узнал брата.

В комнате двигались какие‑то люди, шелестели голоса, раз или два звякнуло что‑то — кажется, монеты, почему? — приторно пахло цветами. Кто‑то настойчиво трогал его за плечо, и он согласно, машинально кивал в ответ.

Беззвучно и неспешно плыли перед Сомовым картины далёких лет. Вот они с братом на чердаке, куда им строго-настрого запрещено лазить, крадутся босиком с балки на балку, крыша раскалена, душно, в щель узко пробивается солнце. Что искали они? Нашли ли?

А вот смеётся мама;— хорошо, счастливо смеётся. Потом озабоченно говорит что‑то — или сразу же после смеха, или много времени спустя, или раньше, до этого. В ушах у неё серьги с отполированными маленькими деревяшками — вместо драгоценных камней. На длинной деревянной скамье, стоящей вдоль какой‑то стены, сидит отец, и один глаз его щурится, а голова странно клонится. Пьян ли? От усталости? И снова мама — стряпает, но почему‑то не в доме — на улице, на летней печи. Солнце уже зашло, но ещё светло, они с братом босы и ходят вокруг в голодном томлении. То ли оладьи, то ли картофельные котлеты жарит на большущей сковороде мама.

И вот опять босиком, но теперь земля горяча, суха, печёт солнце. Никого нет, и они, воспользовавшись этой полуденной дрёмой, отодвигают планку на заборе, чтобы пролезть в соседний огород. Митя не решается, на лице его сомнение и неуверенность. Глазами показывает на свой огород — все, дескать, что и у соседа, зачем же рисковать? — но Паша неумолим. Митя, помешкав, подчиняется, хотя и старший.