Короткая память - Александр Борисович Борин

Белобрысый мальчишка адвокат весь напружинился. Он старается отгадать, какой же подвох спрятан в моем странном вопросе.

Радостно заморгал Рукавицын. Ему интересно!

— Десять лет уже, — растерянно пояснил Баранов. Он тоже не понимает, зачем мне надо это знать.

— Спасибо, — сказал я. — Нет больше вопросов.

Глава пятая

Я бы затруднился сейчас достаточно четко объяснить, почему спустя две недели после встречи с прокурором я начал все-таки в лаборатории опыты над пауками Рукавицына.

Устал быть врачом, богом, заранее знать Нинину судьбу и не иметь права на чудо, на невероятность?

Верил: а вдруг Рукавицын все-таки поможет Нине?

Нет. Может быть, иногда. Очень редко. В минуты полной безнадежности.

Но Рукавицын меня заинтересовал. Сам по себе. Как субъект, как человеческий тип, как личность.

Он стал вдруг мне крайне любопытен.

* * *

Я пытаюсь припомнить, когда впервые явился ко мне в лабораторию Рукавицын. Кажется, неделя проа после разговора у прокурора. Или две... Рукаицын пришел сам, безо всякого приглашения, по-хозяйски уселся в кресло и дружески объяснил:

— Хочу вот, чтобы наука проверила.

— Что именно?

— Препарат мой.

Я представлял себе мрачного кудлатого мужчину, а передо мной сидел молодой добродушный парень в очень чистой украинской рубахе и сандалиях на босу ногу.

— О каком препарате идет речь? — осведомился я.

— Разве прокурор вам не говорил? — Рукавицын искренне удивился.

— Говорил о каких-то пауках, которые гниют на солнце.

— Оно и есть! — радостно подтвердил Рукавицын. — Продукт аутолиза.

Он сидел, непринужденно обняв подлокотники кресла, закинув ногу на ногу, и в этом простом парне мне вдруг почудилось что-то барственное.

— Скажите, Николай Афанасьевич, — спросил я, — откуда такая странная идея — пауков растворять?

— Почему странная? — сказал он. — Примочки из заспиртованных змей и пауков у нас в Средней Азии бабки давно уже прикладывают к открытым ранам.

Действительно, я что-то слышал об этом.

— А онкология при чем?

Рукавицын снисходительно засмеялся:

— А разве она, онкология, из другого теста? Мой препарат перетряхивает клетки в организме, и опухоль рассасывается. Вот и все.

Он произнес это без тени сомнения.

— Кто вам сказал такую чепуху? — спросил я.

— Чепуха не чепуха, а рассасывается, — уверенно подтвердил он.

— Я смотрел истории болезни Поповой и Баранова. Неубедительно, Николай Афанасьевич! Никаких доказательств.

— Посмотрите другие, — добродушно предложил он. — Дело верное, Евгений Семенович, я вас не обманываю. Честное слово.

Это «честное слово» особенно меня умилило.

— Есть такая книжка «Апробация лекарственных средств» профессора Гнедича, — сказал Рукавицын. — Там написано: даже если в двух случаях из ста помогает противораковый препарат, он заслуживает внимания. Так у меня же гораздо больше случаев!

— Гнедич пишет об опытах на животных.

— Лучше же, когда людям помогает! — возразил он.

Рукавицын совсем не был похож на обозленного борьбой и неудачами фанатика. Он скорее смахивал на веселого рыночного торговца, бойко пристраивающего свой товар.

Такого открытого и симпатичного шарлатана я еще не встречал.

— Небось за лечение и деньги берете? — спросил я.

— Беру, — простодушно согласился он. — А почему не брать. Ко мне не бедные ходят. Зачем я им должен оказывать снисхождение?

— Интересно, почем?

— Флакон? Десятка.

Рукавицыну, видимо, показалось, что я не одобряю цену.

— Ей-богу, недорого, Евгений Семенович, — уверил он. — Как раз по себестоимости. Во-первых, риск: ядовитый паук может до смерти укусить. Во-вторых, завгорздравом Боярский все время грозится посадить в тюрьму. Я же должен себя компенсировать?

Взгляд у него был ясный, чистый, бесхитростный.

— Прокурор Гуров сказал, что наука заинтересуется, поможет. А вы вот гоните! — Он необидно улыбнулся.

Не упрек, не укоризна — детское недоумение сквозило в его улыбке.

— Я ничего не обещал Гурову.

— Не знаю, Евгений Семенович... Прокурор велел, я пришел.

Он искренне не понимал, чего это я сопротивляюсь.

— Послушайте, Николай Афанасьевич, — сказал я, — первый же серьезный опыт покажет всю вздорность, несостоятельность вашей идеи. Понимаете?

Рукавицын радостно смотрел мне в глаза.

— Я согласен, — сказал он.

— На что согласны?

— На все, Евгений Семенович. Вам виднее.

— Ставить опыты не вам придется, а специалистам. Вы даже сути их не поймете.

— Конечно. Я и хочу, чтобы ученые люди. Только они...

— А при первом же отрицательном результате скажете, что мы вас обманули. Не так все делали. Что завидуем вам. Или, того хуже, хотим обворовать. Я же все наперед знаю, Рукавицын. Слава богу, нагляделся, стреляный воробей.

— Нет, вам я верю.

Он был или дьявольски хитер, изворотлив, или беззащитен, как ребенок.

— Рукавицын, — сказал я. — Одно непременное условие.

— Хорошо, — ответил он, не спрашивая даже, что это за условие.

— Завтра же вы прекращаете всякую практику. Никаких пауков, никаких уколов. Если узнаю хоть об одном случае незаконного лечения людей, сам — слышите, Рукавицын? — сам добьюсь, чтобы вас посадили в тюрьму.

Я ожидал, что он хоть немножко оскорбится. Хоть чем-то выразит мне свое неудовольствие.

Но он ответил с жаром:

— Правильно, Евгений Семенович! Я разве по своей охоте лечу? Или за десятку? Тьфу десятка, не стоит и говорить. Меня силком тягают к больным их родственники. Плачут, на колени становятся, буквально! А я не хочу быть знахарем, я мечтаю исключительно по науке. И если, — он почти кричал, — если кто-нибудь к вам явится сюда за препаратом для больного, то гоните его, Евгений Семенович, в шею, я сам первый вас об этом прошу, по науке, значит, по науке...

Глаза его горели. Добродушное лицо исказила гримаса дикого вдохновения.

Мне стало страшно.

Глава шестая

— Свидетель Боярский, суд предупреждает, что за дачу ложных показаний...

Слова строгие, но судья их произносит мягко, без нажима: дескать, таков