Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Это другое дело. А сегодня у нее праздник. Ради тебя среди зимы комнату побелила. Сюда, в партком, приходила, чтоб поддержали, три кило мелу со склада выписали. Что смотришь? Бедно живем? Еще насмотришься. Еще походишь по заводу, сами поводим. Беседы по цехам проведешь. Этого мы от каждого фронтовика требуем. А тем более сейчас. От последних известий с фронта все как с ума посходили! Только разговоров про Сталинград! Ты на сколько сюда?

– Не знаю. У меня пока отпуск на лечение. А потом комиссия будет.

Ее прервал телефон.

– Малинин слушает, – отрывисто сказал Малинин в трубку. – Да, исключили… Нет, не ошибаетесь, с такой формулировкой и исключили: за самовольное увольнение с завода своей родственницы… Не дурацкая, а как раз такая, как надо… Нет, не отменим… Нет, не самодур, а парторг ЦК на заводе. А еще раз повторишь – трубку положу…

Малинин выжидательно подержал трубку и опустил на рычаг.

– Сам бросил!

– А кто это звонил? – спросила Таня.

– Начальник один. По просьбе другого, у которого мы брата жены вчера из партии выгнали, работника отдела кадров.

– А за что?

– За то, что слышала, – сказал Малинин. И, пересилив усталость и неохоту, объяснил: – Думаешь, к нам на завод все сами приходят? Есть и такие, что из-под палки идут, по законам военного времени. С разных не суть важных работ сняли, паспорта забрали – и на завод, продукцию вам на фронт гнать. Вот и у этого свояченица под метелку попала. А он ее втихую уволил, чтоб могла обратно в торговую сеть нырнуть, где посытнее. И партбилет вчера положил, – у нас на таких люди злые. А у вас на фронте разве добрые?

– Я на фронте мало была.

– А орден за что?

– Я в партизанах была.

– Где?

– На Смоленщине.

– Да, Смоленщина… – сказал Малинин. – Когда в конце сорок первого с передовой, раненного, вывозили, думал, скоро Смоленск возьмем. Не успею в часть вернуться, а он уже взятый будет. А он еще и до сих пор невзятый… И он невзятый, и я в свою часть не вернулся… Говорят, здоровье не позволяет. – Малинин усмехнулся так, словно его смешило, что здоровье не позволяет ему пойти обратно на фронт и позволяет заниматься тем, чем он занимается здесь, и жить так, как он живет здесь. – Долго была в партизанах?

– Больше года.

– А как обратно на Большую землю попала?

– Раненую самолетом вывезли.

– А в каких местах была? Я эти районы знаю. После гражданской с продотрядами ходил там во все концы, хлеб для пролетариата брал.

Таня стала рассказывать, а сама все время думала, когда же придет мать…

– Скоро придет, – почувствовав это и прервав расспросы, сказал Малинин.

– Только смену сдаст. А пока не сдаст, все равно не придет. В партию она вступила… Как раз когда о Сталинграде первое сообщение было, в тот день ее принимали. Не говорила еще тебе?

– Не говорила.

Это было для нее неожиданностью; она как-то никогда не думала, что мать может вступить в партию.

– Большой воз тянет, – сказал Малинин. – Не только в цеху, а еще и рабочий контроль в столовой, а это знаешь какое у нас теперь дело?.. Беда. Крошка к рукам прилипла – и уже пропал человек! А отца твоего знать не привелось. Слышать слышал, а знать не знал. Пришел на завод за неделю до его смерти. Имел в виду познакомиться.

Он посмотрел на Таню и замолчал, словно чего-то не договорил.

Это было так заметно, что она даже спросила, посмотрев на него:

– Чего вы?

– Имел в виду познакомиться, – повторил Малинин. – Мать еще не рассказывала, какая с ним беда вышла?

– Нет.

– Из партии его здесь, после эвакуации, исключили. Партийные ведомости, что у него в несгораемом ящике были, не вывез из Ростова с завода. Оставил.

– Не могло этого быть! – убежденно сказала Таня.

– Быть тогда все могло. Города из-за паники бросали, а не только что несгораемые ящики. Быть все могло. А вот что потом, после своей ошибки, человек делает – это другой вопрос! Твой отец Лазаря никому не пел. Встал за станок и стоял за ним, пока жил.

– Теперь я знаю, что его до смерти довело! – горько вскрикнула Таня.

– Зря, – сказал Малинин. – Переживать переживал, а все же до смерти его не это довело. Война его до смерти довела. Харчи не те, сна мало, здоровье потраченное, а работа тяжелая. От этого никто из нас не гарантированный…

Мать вернулась через час. В руках у нее было ведро, и она, как вошла, поставила его возле двери. Поверх ватника на матери было надето отцовское пальто; полы были подогнуты и подшиты, а рукава подвернуты. Голова у матери была повязана платком. Видно, она мылась после работы, но не домылась: в морщинах так и остались тонкие черные полоски копоти, а морщин было – не сосчитать, все лицо в морщинах!

Малинин подошел к двери и заглянул в стоявшее там ведро.

– Угля все же, значит, сегодня в литейке выдали, хотя и по полведра.

– И на том спасибо. – Мать взяла ведро. – Худайназаров сегодня в обед говорил, что не может быть весь январь такой. Никогда, говорит, такой зимы здесь не было.

– Ну что ж, он здешний, ему видней. – Малинин поглядел на мать и повторил еще раз: – Завтра на работу не выходи.

Она кивнула.

– Дай-ка пропуск, отмечу, – повернулся Малинин к Тане. И, отдавая пропуск, сказал: – Послезавтра на завод вместе с матерью в утреннюю придешь – и сразу ко мне, в партком. А не будет меня – подожди. Надо твой приезд обдумать, как использовать.

Таня и мать вышли через проходную обратно на ухабистый снежный пустырь, расстилавшийся перед заводом.

– Чтой-то он тебя использовать хочет? – спросила мать.

– Хочет, чтоб я про войну рассказала.

– А… У нас, кто приезжает, все рассказывают. Из наших, из заводских, уже четверо приезжали. И все после госпиталей.

– А как иначе? Отпусков нет. Пока не ранят, куда с фронта уедешь? Не велики тебе? – Таня посмотрела на ноги матери в мужских старых ботинках, тоже, как и пальто, отцовских.

– Газетами обертываю, да и ноги опухать стали.

– Отчего?

– Кто их знает, от харчей, наверное… – Мать замолчала, не захотела больше говорить об этом.

– Я тебе свои сапоги оставлю, они мне очень большие.

– А ты что, обратно поедешь?

– Не знаю, куда направят; в общем-то, да, конечно.

Таня ждала, что мать спросит что-нибудь еще, но мать не спросила.

– Меня женщина, которая пропуск выдавала, спросила, твоя ли я дочь. А я на нее смотрела, смотрела – лицо знакомое, а не вспомнила.

– Как же не вспомнила? – сказала мать. – Это Суворова – кузнеца жена. В нашем дворе жили, еще когда ты замуж не вышла. А потом съехали на новую квартиру.

– Неужели Суворова?! – Таня вспомнила рослую, краснощекую бабу, весело и громко, на весь двор, костерившую своего мужа, известного на заводе кузнеца Суворова, когда он после получки возвращался домой выпивши. – Да разве это она? – И, взглянув на мать, с испугом подумала, что мать переменилась нисколько не меньше… – Муж ее не пьет теперь? – спросила Таня, просто чтобы скрыть от матери свои мысли.

– Кто ж теперь пьет, откуда ее взять, если… – Мать не договорила.

– А я привезла с собой «тархуна». Можем выпить, а можем и сменять…

– Чего менять… Меняли, меняли – доменялись, что чистого надеть на себя нечего. Сами выпьем и Суворовым поднесем. Мы теперь соседи с ними, в Старом городе в одной комнате живем, у узбеков, по самоуплотнению. Помыться бы тебе с дороги, да ведь мыла нет… Моешь, моешь руки после работы, уж и глиной трешь…

– У меня есть мыло.

– Ну, тогда утром помоешься, когда Суворовы на завод уйдут. Комнату нагреем, у хозяйки, у Халиды, таз возьмем, и вымоешься. Суворов буржуйку еще осенью сладил, да топить было печем. Все больше гузапаей топили. А от нее жар короткий, как от соломы.

– А что это – гузапая?

Мать удивленно посмотрела на Таню.

– От хлопка стебель. Мы уже привыкли тут, обузбечились: гузапая, сандал, нон, шурпа, катта рахмат! И на заводе узбеков много, и живем с ними в одной мазанке. Тут теперь, в Ташкенте, все языки, какие хочешь; не разберешь, кто на каком.

– А далеко нам ехать? – спросила Таня; они стояли на остановке и ждали трамвая.

– Сперва седьмым, а потом на восьмой пересядем, до самого круга… – Мать говорила так, словно Таня все это знает. – А потом пешком от круга. Часа за полтора будем, если сразу сядем.

– Да, долго тебе добираться.

– Когда во вторую, больше на заводе ночую. Проталкивайся, а то не сядем, седьмой идет. Рюкзак мне давай. Что это за зима такая! В прошлом году в эту пору без польт ходили.

К остановке подошел обвешанный людьми трамвай. Мать надела за плечи рюкзак и подтолкнула Таню вперед. Таня уцепилась за поручни уже на ходу, почувствовав, что мать висит сзади, придерживая ее собой.

– Мама…

– Не облокачивайся, холодно будет… Укрой плечо-то.

– Ничего, мне не холодно. Скажи, мама, что ты про меня думала?

Была ночь, и они лежали вдвоем на узкой кровати, накрытые всем, что было, – одеялом, пальто, шинелью, полушубком. Таня, приподнявшись, подтянув на плечо полушубок, лежала за спиной у матери и говорила ей на ухо громким шепотом. А мать лежала не шевелясь и отвечала ей через плечо, не понижая голоса: она давно привыкла, что Суворовы там, за занавеской, в двух шагах от нее, спят тяжелым, усталым сном. Спят и сейчас: Суворов устало похрапывает, а Сима Суворова вздыхает во сне и иногда всхлипывает, не просыпаясь. Думает, наверное, и во сне о том, о чем думает с утра до вечера, – о полученной в ту неделю похоронной на второго, последнего сына. Вспоминает и плачет во сне, но не просыпается, потому что усталость берет свое.